Факультет чудаков - [121]

Только в секунду, когда я это сейчас написал, я понимаю всю двусмысленность его жеста.

Кто к кому снисходил?

Сейчас, через сорок — сорок пять лет, когда я перешагнул порог возраста, в котором знакомились со мной, мне уже ясно, кто к кому. «Как жаль, — сказал мне однажды Слонимский, — что у вашего поколения не осталось ни одного авторитета, которому бы вы верили. У нас хотя бы Короленко был». Странно расслышать, сквозь толщу памяти, сегодня именно эту фразу.

Она была безупречна.

Платонов, на которого взмолилась молодая проза, умер на десять лет раньше нашего появления. Заболоцкого не стало, Пастернака. Все они были рядом и стали далеко. Что уж о «городе с областной судьбой» говорить…

Зощенко, которому понравились было рассказы Голявкина, уже умер. Олеша, похваливший рукопись Вольфа, — тоже. Ахматова воспринималась как памятник, Панова — как начальник. «Александр Иванович! барин! совершенно не к кому обратиться…» — мы стонали по «четвертой прозе» в странном оттепельном курятнике, где каждый едва пискнувший цыпленок был окружен целым выводком матерых куриц.

Даря свою первую книгу в 1963 году, я просил, чтобы старикам не было обидно, подарить мне их первую книгу. Рахманов и Гор не могли расстаться с единственным сохранившимся экземпляром, Слонимский решился и расстался с «Шестым стрелковым», сказав: «Прочтите хотя бы „Варшаву“», надписав однако: «Писать так сейчас не следует!»

Бедный! он так боялся (и не сомневался), что мне будет уготована та же участь, что и ему. (В том же 1963 году, во время идеологических хрущевских разработок, пересиливая робость и отвращение, он умолял генсека писателей Георгия Маркова не уничтожать Битова (я узнал об этом значительно позднее)). И вот я читал наконец его упругую, благоуханную «Варшаву» — «погубил меня рыжий конь, война…» — и что-то наконец почти понимал про то, что «есть еще и другие люди». И другие писатели — тоже.

Никогда больше не встретил я такого безукоризненного разграничения отношения к собственному тексту и высокой любви к литературе как таковой. Ни тени зависти, лишь радость по поводу любой удачи! «Не сравнивай, живущий не сравним…» — кажется, меня этому научили именно эти люди. «Как, вы не читали „Тристрама Шенди“?! — восклицание Давида Дара. — Как же я вам завидую!» Как в каком-нибудь волшебном стихотворении Заболоцкого, каждый из них посветил своим фонариком в темноту нашей пещеры. Господи! как же мы были темны.

Я никогда не верну своего долга Михаилу Леонидовичу. Зато с Рахмановым и Гором я в расчете.

Андрей Битов

2003

О Михаиле Слонимском

Первое доброе слово о себе услышал я от Михаила Леонидовича Слонимского — и что могло быть для меня радостней. С моими ровесниками я как раз пытался войти в литературу, и как раз тогда, в начале шестидесятых, возвращалось гениальное прошлое нашей литературы — и что могло быть слаще, чем привет от «Серапионовых братьев».

Высокий, сутулый, седой, с орлиным профилем, он уже сам по себе, еще даже ничего не сказав, производил очень сильное впечатление, почти потрясение. Оказывается — люди такого класса, такой породы еще сохранились! Прежде я видел таких только в ЛЭТИ, где я тогда учился, и то лишь в «директорском коридоре», где висели портреты старой профессуры. И вот — я увидел такого человека перед собой. Глухой голос тех времен (именно глухо, словно издалека, звучал голос Слонимского) рассказывал нам о достоинстве, стойкости наших литературных предшественников. Мы замирали под «взглядом оттуда», взглядом из великого прошлого нашей литературы. Тут уж нельзя было надеяться «проскочить нашармачка» — суд был прост, точен и неумолим. Михаил Леонидович сравнивал нас с высокими образцами. И отрезвляя каждого из нас, сумел-таки углядеть почти в каждом что-то ценное, хоть и едва уловимое. «Рассказы ваши я не очень понял, — сказал он мне. — Но что в них есть… какая-то радиация». Он мудро улыбнулся, закурил (в мундштук он подкладывал ватку, чтобы не так кашлять). «Писатель должен жить долго, — говорил он. — Чтоб успеть понять себя и успеть рассказать это людям…»

Хорошо, что он жил долго и мы успели увидеть его — чуть согнутого, но высокого.

Валерий Попов

2003

Михаил Слонимский

СРЕДНИЙ ПРОСПЕКТ [8] Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Павлуша Лебедев родился и вырос на Среднем проспекте Васильевского острова, в третьем этаже серого облупленного дома. Именно тут, в небольшой квартирке, когда мальчик не научился еще говорить «папа», умер отец Павлуши. Именно тут Павлуша слушал вечные скандалы матери с няней. А скандалы случались ежедневно. Каждое утро аккуратно мадам Лебедева, владелица кинематографа «Фата-моргана», кричала, шумным голосом охаживая кухню:

— Выгоню! Обязательно выгоню!

А няня, не слушая, твердила свое:

— Вот брошу все и уйду! Ей-богу, уйду!

— Выгоню! — кричала мадам Лебедева. — Ребенок сидит голодный, в комнатах — грязь. Я сегодня провела пальцем по телефону — так пыль столбом. Обязательно выгоню.

Поругавшись, обе женщины успокаивались и садились пить чай. За чаем мадам Лебедева рассказывала о том, как ее обкрадывает новая кассирша.

— Стакнулась с билетершей — даже проверить нельзя. И механика выгнать надо: сегодня на сеансе три раза лента рвалась, публика стучит… Я уж ему сказала: еще раз лента порвется — и выгоню… У меня кинематограф крупный, художественный, у меня своя публика — и так нельзя. Я ведь в переноску с «Солейлем» работаю, а «Солейль» — это, знаете!..