Факел - [10]

Встал парторг Иван Филиппович Хохлов. Он подошел к Тоне и, взяв ее под руку, подвел к краю сцены. Обращаясь к залу, сказал:

- Тут командир о Павле Сергеевиче говорил: добрые слова. Я целиком и полностью их разделяю. Павел летает прямо-таки здорово. Да и многие из вас отважно воюют. Посмотрите, как светло в нашей скромной землянке. Это Звезды Героев, боевые ордена сияют на ваших кителях. А сказать я хочу о нашей Тонечке, о таких, как она, скромных девушках, которые создают нам уют, кормят и поят нас, врачуют наши раны, берегут здоровье. Что бы мы делали без них? Трудненько нам пришлось бы. Вот почему я низко кланяюсь тебе, Антонина-Тонечка, всем нашим боевым подругам и от всего сердца говорю: спасибо вам, дорогие, спасибо!…

Тоня стояла перед своими товарищами, и в ее глазах сияла гордость. «Да, верно говорит Иван Филиппович, очень справедливо. Какие хорошие у вас женщины, девушки. И горе, и радость - все пополам делят с мужчинами. Война требует… Вон какие они жизнерадостные! Пришли в самых «шикарных» костюмах - хлопчатобумажных гимнастерках и юбках, в унтах, что у летчиков. На гимнастерках медали горят».

В это время Хохлов как раз и говорил о наградах. Он указал на медаль на груди Тони:

- У нее пока только одна правительственная награда. Но и она очень дорога для нее. В этой медали - тревожные боевые ночи и дни. Дорогая Тонечка, будь счастлива, будь хорошим другом своему нареченному Павлу Сергеевичу Мальцеву. Это - настоящий человек.

Хохлов усадил Тоню на место, подошел к Павлу:

- Ну а тебе что сказать, орел?

Павел встал, выпрямился.

- Тебе пожелаю побольше собранности, внутренней организованности и самодисциплины. Ты извини, что в такой час говорю об этом и так прямо. Лучше сказать правду и при всем честном народе. Мы твои подвиги и заслуги знаем. Держи себя в руках, теперь ты не один - и за жену в ответе…

Конечно, все, кто сидел в клубе, знали его, Павла. Вернулся он из госпиталя в полк. Приняли хорошо. Летает наравне с ребятами. Сколько уже вылетов за плечами, сколько боев. Девять обитых фашистов на счету. Звезда Героя украсила его грудь. Вот она и сейчас приятно ласкает взгляд. А вручал ее сам командующий. Прицепил к кителю, задержал в своей руке руку Павла, сказал тихо: «Воюешь лихо, браток, это хорошо. А вот лишнего себе позволяешь в воздухе - негоже. Говорят, начальство эскадрильное не почитаешь. Брось, ты уже самостоятельный парень. Как-никак - командир звена».

«Вот тебе раз! - думал тогда Павел.- Пришел Золотую Звезду получать, хорошие слова услышать, а генерал по самому больному месту - хлоп, хлоп. Точно березовым прутом, да по ягодицам, да по ягодицам, как отец в детстве. Хотя поделом. Ишь, зарвался! Мне, мол, все нипочем».

Сколько томительных ночей потом провел Павел - знал об этом лишь он сам и, может быть, его Тонечка. Он, бывало, спрашивал ее:

- Скажи, что обо мне толкуют в народе? Ведь у тебя в санчасти всегда люди. Говори, не таясь, прямо в глаза.

И она говорила:

- Разное судачат. Одни хвалят за ухарство, другие - ухмыляются: нарвется-де на опытного фашиста - не соберет костей в сопках. Конечно, многие любят тебя за самостоятельность в воздухе, в бою. Сам Борисов как-то при мне отчитывал комэска, почему он инициативу из твоих рук выбивает…- И Тоня советовала: - Береги себя, Паша. Зачем зря рисковать?

А Павел отвечал:

- Вот об ухарстве это ты дельно заметила. Надо немного поостыть. Но, черт возьми, разве можно быть холодным, равнодушным, когда в жилах кипит кровь, когда видишь, как на тебя прется такая нахальная прусская морда! Скажи, русак может уступить пруссаку?! Ну и давай карусель, да такую, что сердце вот-вот вырвется из груди. А впрочем, ты права, Тонечка. Надо поостыть. Но что касается инициативы - тут уж, извините, я не уступлю. Кому виднее немец - мне или тем, что с земли подают команды? В воздухе виднее. А раз это так, то и действую сам. Я и своим ребятам приказываю бить фашиста откуда ловчее, сподручнее. Инициатива - это полпобеды.

Хохлов вот сейчас снова уколол. Он наверняка имел в виду один из последних полетов. Оставил комэска без прикрытия, как мальчишка,- погнался за «мессером». И это чуть было не кончилось для обоих трагически. Но, дорогой парторг, милый Иван Филиппович, не он ли, не Мальцев ли, краснел, стоя перед своими товарищами, когда вы с Борисовым давали ему «шприца»? Ведь он уже пережил все это. Хотя повторение - мать учения, даже в такой день, как… свадьба.

Свадебное пиршество было недолгим. Друзья наполняли из фляг фронтовые чарки, пили за здоровье молодых супругов Мальцевых, произносили тосты, добрые пожелания, кричали: «Горько!» Павел целовал Тоню и хмелел от счастья…

Они остались одни. Павел обнял Тоню за плечи.

- Ну вот мы и вместе, вместе навсегда, на всю жизнь. Скажи, рада ты?

- Зачем спрашиваешь? Разве не видишь? - Тоня погладила руку Павла. - Дорогой ты мой, Павлушка. Ты-то счастлив? Раз, два, три… Три родинки у тебя на лице. Нет, кажется, человек бывает счастливым, когда родинок чет. А у тебя - нечет…

- Пустое дело эти родинки, Тонечка, - нежно возразил Павел,- Давай лучше поговорим, как мы будем с тобой жить-поживать. В нашей обители, в землянке, видишь, Димка оставил свою кровать. Добрый человек этот Шплинт. Уходил, сказал: «Не поминай лихом. И чтобы дружба наша не нарушилась. А то я знаю вас, женатиков: за юбку ухватитесь - и ни до кого дела нет».