Фадеев - [80]

Стахановских сроков писателю выдержать не удалось, но недостаточно было бы объяснить это обычными затруднениями. В процессе работы открывались все новые и новые аспекты, требующие освещения, что и задерживало окончание романа. В письме к Э. Шуб от 7 апреля 1936 года Фадеев пишет из Сухуми: «…я все гоню и гоню вперед четвертую часть и совершенно осатанел от работы. Я уже не могу дольше сидеть здесь… а конца части все не вижу, хотя кажется — вот-вот. Нервы так устали, что буквально ничем больше не могу заниматься…

Единственная разрядка была в конце марта, когда приехал на несколько дней Коля Шенгелая, перенесший воспаление легких. Болезнь не пошатнула могучего старца. Быстрая мингрельская кровь, кровь целых поколений конокрадов, еще дает себя знать. Можешь себе представить, какие это были дни?.. Где-то мы ездили, разнимали какую-то драку армян с мингрельцами, какие-то смутные воспоминания о пещере Симона Канонита остались в мозгу. Какая-то вермишель из тостов, духанов, автомобильной езды, Шенгелаевых зубов. Все пошло на пользу. И снова пишу, как проклятый. С огромным трудом и скукой осилил тыняновского Пушкина. Не потому, что плохо написано — написано хорошо, а потому, что нет пока что в романе движущего противоречия, все описательно-статично, однообразно-иронический тон, и даже в языке есть какая-то однообразная назойливая ритмичность (хотя язык как будто не плох — в меру архаичен и в меру прост). А главное, когда прочел — понял, что все это уже давно известно. Но много хорошего и даже прекрасного: Василий Львович и Сергей Львович — это очень тонкая работа, поразительно чувствуется, что они разные и братья; старик Аннибал. Много конкретно-осязаемого, бытового, что в применении к историческому роману является безусловным достоинством. Не плох был Сперанский, пока читал, а сейчас, когда роман отодвинулся, толстовский Сперанский заслоняет, и тыняновского не вижу. В отношении самого Пушкина, только в главе «Лицей» начинает чувствоваться характер, а в «Детстве» — нет. Это не хорошо. Это главный недостаток. Дети вообще имеют свое индивидуальное лицо, а гениальные дети особенно. Но в общем это вещь, конечно, значительная и вся, очевидно, еще впереди. Что же касается скуки, то я сам ею грешу.

Здесь весна в полном разгаре. Много деревьев в белом цвету. Опять же море. Дельфины. Дельфинки. Все это не для меня. Очень представляю себе, как буду сидеть на твоем чердаке и терзать тебя часа три чтением «Удэге»… Я часто говорю себе: «Мытарь! Благодари бога, что он не создал тебя добродетельным…»

Что ты поделываешь, милая Эсфирь! Что с вашим Пушкиным? Здорова ли ты, друг мой? Так хотелось бы повидать тебя. Когда подумаю, что раньше середины мая, очевидно, не кончу, (несмотря на то, что конец давно уже казался «так близко, так возможно!» — волосы седеют и крупные коровьи слезы капают в пивную кружку. За дискуссией в кино, театре, литературе следил по мере сил, много смеялся, немного злился. Потом понял, что все пойдет на пользу тем, у кого любовь к искусству неотделима от любви к стране и народу и у кого есть голова на плечах и позвоночник в теле. А у кого всего этого нету — пусть пропадет, туда ему и дорожка».

В Сухуми приехал Юрии Либединский. Вместе с другом решили посетить Николая Островского. Звонил Либединскпй. Трубка телефона была уже в руках, номер вызван, а на душе смутно, как вспоминал потом Либединский. Он уже пожалел, что поторопился и позвонил… Видеть такие страдания и не знать, как им помочь? Слова сочувствия? Но можно ли будет их сказать?

— Мы с Фадеевым хотели бы встретиться с товарищем Островским, если для него это неутомительно.

— Сейчас… — ответили им.

Секунды Либединский простоял с безмолвной трубкой в руках. И вдруг очень приятный молодой голос, который сразу же показался ему знакомым, спросил:

— Юрий, это ты?

— Да, — ответил Либединский. — Мы бы хотели увидеться с товарищем Островским.

— Так у телефона я, Островский… — со смешком ответил голос. — Я очень буду рад встретиться с вами, ребята.

И вот переход от южного горного солнца, синего неба в полутемную комнату, в которой господствует кровать. На ней неподвижное иссохшее тело, серое, словно известковое лицо. Пришедшие стоят ошеломленно, молчат. Но вот снова тот же голос — ив нем дружба, молодость, жизнь — с ласковым смешком спрашивает:

— Ну, как, трудновато было до меня добраться?

— Хорошо, что тебя так охраняют, а то тебе не было бы покоя, — говорит Фадеев.

— Да… — отзывается Островский. — Такое мое положение. Если бы я мог, взял бы стопу бумаги да забрался подальше… Да чего вы стоите? Садитесь, садитесь, ребята!

Островский прислушивается к тому, как они рассаживаются, и продолжает:

— Добивалась тут меня одна дивчина. Проскочила охрану у ворот, проскочила охрану у дома, слышу — она уже в комнате: «Нет, я должна его увидеть!»

И Островский своим гибким, с богатыми интонациями голосом очень забавно передает неистовость девушки:

— Лежу здесь скованный, чувствую себя крепостью, которую берут приступом, и думаю: «Милая девушка, если бы этот напор употребить для достижения какой-нибудь действительно достойной цели…»