Фадеев - [77]

Лучше и не придумать, как Птаха сказал о беляках напоследок своей жизни: «Разве вы люди. Вы не люди, вы даже не звери. Вы выродки». И вот такие выродки стояли наверху нашей жизни, а нас — рабочих и крестьян — топили в крови за малейшую правду. Книга твоя — понятная и волнующая, тов. Фадеев. Побольше бы таких книг. Мы их на селе видим редко.

Хоть бы учителя, что ли, взялись за дело и почитали бы народу во всех деревнях такие книги. Не напрасно погибли тт. Лазо и некоторые другие герои, наши любимые боевые друзья. Мы их легко узнали под именами Петра Суркова, Игната Борисова.

Пусть знает контрреволюционная падаль, как живут теперь при Советской власти колхозники. Взять хотя бы наш колхоз «Красный охотник». Все колхозники имеют по корове, а кто по две. Живем сытно, чисто и в тепле. Одеваемся хорошо. Пошла у нас радостная жизнь, веселая, счастливая. И хотя за спиной у каждого из нас десятки годов, но крепки наши руки и зорки глаза. Пусть враг попробует сунуться к нам: мы вместе со своими сыновьями поможем Красной Армии бить врага.

Еще раз спасибо, тов. Фадеев, за приятное слово о партизанах. Шлем тебе привет ото всей деревни Майхе, которую ты описываешь в своей книге. Партизаны: Шелупайко Василий, Деменюк Филипп, Степан и Михаил, Дорошенко Никифор, Пономаренко Иван».

Теперь ясно, что взгляд Фадеева на страну социализма как на огромный дом согласия и мира на всех социальных этажах был проявлением страстной веры романтика в то, что его идеал (да и его ли только?), идеал миллионов, идеал лучших людей на земле не может, не должен терпеть жестоких деформаций.

Как показывает история литературы, романтики почти всегда идут от идеала к жизни, а не от жизни к идеалу. Это движение характерно и для Фадеева, и оно не только диктовало лучшие страницы его прозы, но порой и резко ограничивало диапазон его зрения, делало его взгляд слишком рационально выборочным.

Когда Фадеев узнал, что арестовано и немало его товарищей по подполью на Дальнем Востоке, он, как вспоминает Валерия Осиповна Зарахани, секретарь писателя, вышел на самого И. В. Сталина. Это случилось в 1937 году. Сталин сказал с неожиданной резкостью:

— С каких это пор советский писатель решил защищать врагов народа? У вас что, есть документы в их защиту? Или вы не доверяете органам?

Фадеев сказал, что он знает их по борьбе в годы гражданской войны как честных людей.

— Люди меняются, товарищ Фадеев. Таков закон диалектики. А врагов не надо защищать. Это безумие.

Рассказывают, как много лет спустя, уже где-то в 1956 году, к Фадееву в дом пришла женщина, сопровождаемая каким-то юношей, в которой он едва узнал одну из соратниц по подполью: она была седа, в морщинах и с почти безумными глазами… А когда узнал, пришел в ужас — в юности эта женщина была красавицей.

«Конвейер» репрессий сместил моральные ценности, буквально ослепил нравственный взор людей даже исключительного достоинства. Их голоса тоже влились в общий поток. Они не щадят «врагов», заголовки их заметок остры как боевые штыки. «Библия позора», «Бороться с маскировкой врага», «Фашисты перед судом народа». Кто авторы этих заметок? Владимир Ставский, Всеволод Вишневский или Алексей Сурков — писатели-боевики ворошиловской Красной Армии, громившие всех и вся направо и налево? Да нет же, на этот раз вышли «в бой» сугубо мирные жители литературного дома — Всеволод Иванов, Константин Федин, Юрий Олеша…

Если верить газетным страницам, то каждое разоблачение «врагов народа» вызывало у общественности лишь чувства одобрения и радости, а всеобщая пролетарская беспощадность перечеркнула всякие вопросы и сомнения. На одном из снимков Калинин, «всесоюзный староста», целуется с Ежовым после вручения тому ордена Ленина. Напутствует каламбуром: мол, желаем вам и дальше держать наших врагов в ежовых рукавицах.

Если верить этим страницам, усыпанным дробью заметок-откликов, то возникает такое чувство, что сострадание и милосердие покинули тогда нашу жизнь.

Но это чувство подсказано сегодняшним знанием, а тогда в людях жила вера (потом ее назовут слепой) в справедливость действий тех, кто стоял у власти, и когда они возвышали Чкаловых и Байдуковых, и когда они срывали маски с «коварных врагов».

Что говорить, самое печальное и непоправимое было в том, что Фадеев не был готов тогда осознать ни сущности трагедии, обрушившейся на народ, ни ее истоков. Нет, он не был среди тех, кто прямо обвинял, карал, взывал к мести и крови. Более того, его критические оценки тех или иных писательских неудач тридцать седьмого года, как правило, в основном литературного характера — достаточно гибки, диалектичны и не требуют единомыслия.

Художественное совершенство, как заклинание повторял он на писательских собраниях, вот перед чем «должен преклонять колени» каждый писатель, вот что должно его мучить, изнурять, печалить и радовать. Еще и еще раз анализируется творчество великих мастеров — любимых им Пушкина, Леонардо да Винчи, Льва Толстого.

В искусстве не должно быть самодовольства и успокоенности. Самодовольство губит, превращает художника в схематика-ремесленника. Так говорил он о драматурге Владимире Киршоне, своем бывшем товарище, в том обвинял он маститого Бориса Пильняка, поэтов Александра Жарова, Иосифа Уткина, Джека Алтаузена. Драматург и поэты жестоко спорили с Фадеевым, а Пильняк только обижался.