Фадеев - [6]

В 1915 году, когда делал свои записи С. Г. Пашковский, ребятам было 14–15 лет — возраст, когда приходит первое увлечение танцами, вечерами, девушками. В дружеском кругу соколят появились девушки — Лия Ланковская, Ася Колесникова, Нина Сухорукова.

Чаще всего встречи происходили в двухэтажном небольшом домике доктора Ланковского на набережной, где жили Лия и Ася. После долгих упрашиваний Ася начинала петь, а Лия аккомпанировала. Встав около цветов, которых в доме Ланковских всегда было много, Саша читал стихи. С балкона домика был прекрасный вид на Амурский залив. Днем по заливу сновали многочисленные лодки, «шампуньки», яхты. А вечерами на балконе барышни рисовали закаты.

На столике в гостиной, где обычно собирались ребята, лежал Лиин небольшой альбом. В него записывались любимые стихи, пожелания. На одной из страниц альбома оставил свой автограф и Саша Фадеев. Он изобразил деревенский домик в таежном селе Чугуевке, где жили его родители и куда каждое лето он уезжал отдыхать. Он с детства много рисовал. Рисовал в альбомах и на открытках, посылаемых из Владивостока матери, рисовал на больших листах плакаты уже в революционные годы и развешивал их на домах в Чугуевке. В семье так и считали, что мальчик станет художником.

Александра Филипповна передала в музей А. А. Фадеева и собственные рисунки. На них запечатлен и домик В. Н. Ланковского на набережной Владивостока, и виды на Амурский залив то с багряными закатами, то с белыми туманами. Тихие воды маленькой речушки Седанки с растущими по берегам ирисами, узенький мостик, у которого ребята любили купаться.

Из письма Фадеева к А. Ф. Колесниковой 26 апреля 1950 года: «…Где-то ближе к весне 18 года у нас бывали встречи, овеянные какой-то печалью, точно предвестье разлуки…

Особенно мне запомнился один, уже довольно поздний холодный-холодный вечер. Был сильный ветер, на Амурском заливе штормило, а мы почему-то всей нашей компанией пошли гулять. Мы гуляли по самой кромке берега, под скалами, там же, под Набережной, шли куда-то в сторону к морю, от купальни Камнацкого… Было темно, волны ревели, ветер дул с необыкновенной силой, мы бродили с печалью в сердце и почти не разговаривали, да и невозможно было говорить на таком ветру. Потом мы нашли какое-то местечко под скалами, укрытое от ветра, и стабунилисъ там, прижавшись друг к другу… Так мы стояли долго-долго, согревая друг друга, и молчали. Над заливом, от пены и от более открытого пространства неба было светлее, мы смотрели на ревущие волны, на темные тучи, несущиеся по небу, и какой-то очень смутный по мысли, но необыкновенно пронзительный по чувству голос точно говорил мне: «Вот скоро и конец нашему счастью, нашей юности, куда-то развеет нас судьба по этому огромному миру?..»

Весной 1918 года приехал из Петрограда Всеволод Сибирцев, его избрали секретарем Совета рабочих и солдатских депутатов. Демобилизовался и возвратился во Владивосток Игорь Сибирцев. Саша и Игорь гордились Всеволодом — фронтовик, коммунист, видел в дни Великого Октября на Втором съезде Советов В. И. Ленина, слушал его речь.

Среди не до конца реализованных замыслов Фадеева и очерк «Семья Сибирцевых». Вот уж что достойно сожаления! Кто лучше его знал эту семью? «Невыдуманный сюжет» жизни Сибирцевых может соревноваться с самыми интригующими художественными сюжетами. Даже в черновом варианте — текст надиктован машинистке — фадеевский рассказ читается с интересом, потому что необычен сам материал — о непростом пути дворянских детей в революцию. И еще о том, что если уж они становились на сторону Октября, то являли собой истинные примеры мужества и благородства:

«Уже будучи студентом, Всеволод стал большевиком. У младшего брата биография сложилась иначе, потому что он был значительно моложе. Ему пришлось ехать учиться, когда дело подошло к войне, и он решил, чтобы не идти рядовым на фронт, так как был человеком, который не знал ничего о революции, пошел в юнкерское артиллерийское Михайловское училище. Как дворянин был принят. Все крупнейшие политические события так развивались, что, будучи человеком аполитичным, он, как юнкер, участвовал в защите Зимнего дворца против красных в Октябрьские дни. Как он сам вспоминает в письме, которое сейчас хранится у Губельмана, тогда всех защитников Зимнего, которых взяли в плен, отпустили.

Ему некуда было деваться, и он поехал на фронт под Ригу, где членом армейского комитета был его старший брат. Он пришел к брату, думая, как раньше было: «Обращусь к Севе, Сева поможет», а Сева сказал: «Если так будет продолжаться — мы враги. За что тебе драться, идем с нами». Игорь говорил: «Целую ночь промучился, и, задавив сотого клопа, я убил в себе контрреволюционера».

Когда он приехал во Владивосток, он приехал человеком, который, еще будучи беспартийным, начал сотрудничать в нашей большевистской печати и стал помогать по мелочам Советской власти и большевикам. Старший брат, когда вернулся с фронта, был избран в исполком, работал секретарем. Председателем Совета работал Суханов.

Смерть их известна. Всеволод был вместе с Лазо сожжен, Игорь же в 1921 году командовал частью, был ранен в обе ноги. Их преследовала кавалерия, его уносили с поля сражения наши красноармейцы. Он просил, чтобы они его бросили, потому что им трудно было убегать с ним. Красноармейцы этого не сделали, и он застрелился у них на руках».