Фабрика мухобоек - [55]

– Пожалуйста, не сочтите меня назойливым, но с решением, правда, нельзя больше тянуть. – Он говорил шепотом, почти не разжимая губ. – Еще несколько минут, и я уже не смогу вам помочь… Поверьте, вы должны его бросить, иного выхода нет. Многого я не обещаю, но сделаю все, чтобы вы были счастливы… Почему вы молчите? – Впервые с начала их знакомства она услышала в его голосе волнение. – Ну, как хочешь. Вот ключ от двери, выходящей на ту сторону, где суд… – Он легонько коснулся ее плеча, а затем, подавшись вперед, положил на барьер ложи ключ. – Я буду ждать… И ты будешь свободна…

Еще раз скрипнула дверь, и Регина снова осталась одна. На сцене между тем произносила монолог королева в черном платье с широкой золотой каймой.

– Как, Ричард мой, и внутренне, и с виду ты изменился! Болингброком разум низложен твой? Проник в твое он сердце? Лев умирающий простертой лапой, коль нет другого, землю разрывает в бессильной ярости; а ты, как школьник, покорно терпишь кару, прут целуешь, пред яростью униженно смиряясь и ластясь к ней, – ты, лев и царь зверей!

И не глядя, Регина знала, что в ложах и зрительном зале немало голов повернулись в ее сторону. Ну уж тут авторы спектакля переборщили… Тем не менее она решила не прятаться в тень и с королевским достоинством выдержала устремленные на нее взгляды. Что ж, они сами этого хотели. И когда на сцене погас свет, зажала в кулаке лежавший на барьере ключ.

Актер, которого в следующую минуту вытолкнули на сцену, чуть не упал. Бедняга попытался сделать вид, что так было задумано, но смешки в зале только стали громче.

– Я все раздумывал, как мне сравнить темницу, где живу я, с целым миром, – произнес он с пафосом, и в этот момент с опоясывавшей его цепи сорвался привязанный к ней якобы железный, а на самом деле деревянный шар. Это вызвало уже взрыв смеха, однако актер не сдался и почти прокричал: – Терпенье истощилось, я устал…

Увы, его выдержку никто не оценил. Публика начала вести себя так, будто ей все дозволено. Сигнал подал, разумеется, Абрам Савицкий, хвастливо утверждавший, что уже Тацит упоминал о клакерах, притом с уважением. Благосклонности Абрама добивались актеры и директора театров, а он, будто монарх, знаком приказывал своим людям устроить овацию либо ограничиться всего лишь жидкими аплодисментами. Теперь он первым свистнул. Устроили черт-те что – хуже, чем в оперетте, успела подумать Регина, прежде чем услышала за спиной звуки иного рода. Обернувшись, она увидела пожарного с простецким лицом, который, держа Марека за шиворот, втолкнул его в ложу. Сдержавшись, чтобы не закричать, она отчеканила:

– Неужели, хам, ты не понимаешь, что прикосновение твоей руки кому-то может быть противно?

– Если б я понимал, не был бы хамом, барышня, – как ни странно, весьма логично ответил тот и закрыл за собой дверь.

Регина усадила Марека рядом и даже не пожурила за то, что он где-то испачкался. Больше того, обняла его. Похоже, мальчик был тронут.

Из-за кулис вышел судья, и мгновенно воцарилась тишина – казалось, можно было услышать, как муха пролетит.

Судья, положив актеру руку на плечо, сказал, обращаясь к публике:

– Вижу, вам нисколько не жаль беднягу. Давайте все же поблагодарим узника за его старания, несмотря на бунт неодушевленной материи. Он хотел как лучше, ручаюсь…

Раздались скупые аплодисменты; актер только кивнул и сошел со сцены.

– А теперь приготовимся к тому, что перед нами предстанут не герои древней истории, а такой же, как мы, человек из плоти и крови. Рекомендую выслушать его с особым вниманием. – Судья уже скрылся за занавесом, но напоследок еще высунул голову: – И прошу серьезно отнестись ко всему, что будет сказано.

При закрытом занавесе одинокий луч прожектора осветил середину просцениума. В зале было тихо – до тех пор, пока в круг света не вошел мужчина в габардиновых бриджах и высоких сапогах. Тогда послышалось несколько громких вздохов, а Регина вздрогнула, будто ее ударило током. На сцене стоял Хаим во всем своем великолепии. Белоснежная шевелюра, очки, которые он как раз протирал, висящая на сгибе локтя трость. Все головы как по команде повернулись к ложе председателя – каждый хотел удостовериться, действительно ли он, собственной персоной, спустился на сцену. Регина первая посмотрела в ту сторону и увидела седые волосы; блеснули очки. Их владелец, вероятно, тоже был поражен тем, что увидел. Регина перевела взгляд на Марека, но тот, казалось, не удивился; да, мальчик быстро постиг, что такое условность. Актер на сцене закончил протирать очки, прочно насадил их на нос, затем оперся на трость и лишь тогда оглядел зал.

– Как же ты меня терзаешь, наглая совесть, заставляя стоять перед толпой, выпрашивая у нее минуту внимания.

Голос у председателя на сцене был похож на голос Хаима, но более звучный. Регина не сочла это удачной находкой: лучше бы в нем проскальзывали нотки смирения или хотя бы усталости. Актер, однако, учитывать ее мнение не собирался и мощно гудел:

– Пред вами несчастный старец, который в неведомом миру омерзительном хаосе пытался сохранить твердую почву у вас под ногами. Быть может, вы думаете, больное самолюбие позволило надеть на себя золотое ярмо? Нет, чувство долга подсказало, что старая голова вам еще пригодится…