Фабрика грез Unlimited - [16]

Я зашагал к реке, отмахиваясь руками от не в меру разыгравшегося настырного света. Мое предчувствие катастрофы было отражением подсознательного страха, что я выдумал все окружающее – этот город, эти деревья и дома, даже измазанные травой пятки Мириам Сент-Клауд – и что я выдумал себя самого.

Сейчас я жив, но был момент, когда я умер? Если я застрял в самолете на целые одиннадцать минут, почему никто не пришел мне на помощь? Вполне разумные люди, в их числе даже врач, застыли, как мумии, словно я отключил для них время, и зашевелились лишь тогда, когда я вырвался из «Сессны». А потом я лежал на мокрой траве, и чьи-то руки крушили мне ребра. А не может ли быть, что мое сердце дало кратковременный сбой, внедрило в мой обескровленный мозг идею смерти, что и позволило этим детям так сильно задеть меня за живое своей игрой?

Я жив. Я стоял на берегу, глядя на тихую воду и безмятежный предзакатный свет. На узкой полоске пляжа косо лежал маленький ялик. Я спустился с откоса и спихнул лодчонку в воду. Оттолкнувшись от берега, я вдел весла в уключины и начал грести поперек несильного течения.

На холодной воде дрожала пленка света, скрывавшая темные глубины. Я стал забирать вверх по течению и вскоре приблизился к особняку Сент-Клаудов. Вода барабанила по бортам, звонко щелкала по водорезу, отсчитывая некую неотложную сумму.

Теперь я был на самой середине Темзы. Внизу, под опалесцирующей поверхностью, смутно проступил белый призрак «Сессны». Я поспешно бросил весла и ухватился за планшир. Самолет покоился на дне, футах в двадцати от меня; он стоял на шасси, совершенно ровно, словно припаркованный в некоем подводном ангаре. Дверца кабины была открыта и плавно колыхалась в набегающем потоке. Меня поразило, какие длинные у него крылья, – расправленные плавники исполинского ската.

Вокруг «Сессны» шныряла стайка серебристых рыб; они сновали вдоль фюзеляжа, огибали хвост и возвращались назад. Свет, отраженный от гибких крапчатых тел, скользнул по кабине, выхватив на мгновение человеческую фигуру.

Я загребал правой ладонью, низко перегнувшись через борт; мой рот почти касался воды, готовый испить оглушительную горечь моей же собственной смерти. Освещенная дрожащими, просеянными сквозь воду лучами солнца кабина была прямо подо мной, футах в десяти – двенадцати. По приборной доске и сиденью бродили косые дрожащие тени.

Я снова увидел темную фигуру за рычагами управления – свою собственную, отброшенную сквозь толщу воды тень!

Опустошенный, я сидел на узенькой банке, между брошенных на дно ялика весел. На ближнем лугу коровы мирно щипали сочную траву. Совсем рядом, в нескольких гребках веслами, зеленел берег, осиянный нежными локонами вербейника. Здесь я сойду на землю. Теперь, когда окончательно подтвердилось, что в самолете не было никого, кроме меня, я мог покинуть Шеппертон. Навсегда. Прогулка по этому безмятежному лугу, где пасутся счастливые своей участью коровы, взбодрит меня перед возвращением в аэропорт.

Остужая ладони в воде, я начал грести к берегу. Вокруг ялика суетилась река, кишащая тысячами мельчайших частиц, гидр и амебообразных существ, кусочками насекомых и мелких растений, микроскопическими водорослями и ресничковыми организмами. Сквозь мои пальцы текли облака висящей в воде пыли: жизнь на грани жизни, непрерывный спектр живого и неживого – он обнимал меня своими радугами.

Я поднял горсть воды к солнцу и стал изучать беспорядочно толкущиеся частицы. Всполошенные прихожане миниатюрного храма, они тучей роились в сверкающей воде. Мне хотелось сжаться в пылинку, броситься в это озеро, которое сам же я и держал в своих циклопических руках, погрузиться по этим световым тропам в места, где из этой бестолковой толкотни пылинок рождается сама жизнь.

Не поднимая глаз, я ждал, когда же лодка уткнется в берег. В конце концов последние капли воды просочились сквозь мои пальцы, и я взглянул на противоположный берег.

Меня окружали неоглядные водные просторы, серебряная гладь залитой солнцем Миссисипи, чьи берега едва проглядывали на горизонте. Вдоль Шеппертонского берега тянулась реденькая бахрома деревьев, я с трудом различал полукаменный-полудеревянный фасад тюдоровского особняка. На лужайке стояли две крошечные фигурки, их лица – не больше чем гаснущие крупинки света.

Полный решимости переплыть эту реку, какие бы там иллюзии не селились в моем мозгу, я схватил весла и начал сильно, с оттягом грести. Вода яростно струилась вдоль бортов, я чувствовал, как лодка несется вперед. Оглядываясь через плечо, я видел, что уолтонский берег быстро удаляется, но не оставлял своих усилий. Ранки на пальцах открылись и снова начали кровоточить, но я был уверен, что, если грести безостановочно, я когда-нибудь сумею прорвать невидимый рубеж, установленный моим мозгом, пробить стену, которую я воздвиг вокруг себя. Я собрал всю свою волю, всю силу духа – Колумб, понукающий свою слабоверную команду, Писарро, прокладывающий путь по безмолвной, утонувшей в мечтах Амазонке.

Окровавленные весла скользили в моих руках. Я встал на колено, один среди водной вселенной, и погнал лодку вперед, загребая одним веслом. Оба берега бесследно исчезли за горизонтом. Кровь с моих рук капала в воду, красные облачка расплывались, вытягивались, уходили за корму длинными лентами и вымпелами, праздничными флагами этого эпического путешествия.