Фабиола - [55]

В сумерки Афра отправилась в нумидийский квартал и вошла прямо к начальнику отряда.

— Зачем пришла? — спросил он. — Ныне здесь нет попойки.

— Я пришла по очень важному делу, — сказала Афра. — Дело касается, во-первых, меня самой, потом тебя и твоего пленника.

— Вот он, смотри, — сказал Гифакс, показывая на связанного в углу двора Себастьяна. — Смотри, он уснул и спит так спокойно, как будто завтра в это время будет жив и здоров.

— Он должен быть жив, Гифакс! Скажи, ты не оставил еще намерения жениться на мне?

— Конечно нет, но с условиями; они все те же: твоя свобода -я не могу жениться на рабыне, и хорошее приданое — я не могу жениться на нищей.

— И то и другое готово. Сколько ты хочешь взять за мною?

— Но крайней мере, сорок тысяч сестерций.

— Не хочешь ли больше? Скажу тебе, что принесу с собой мужу восемьдесят тысяч, но с условием... надо спасти осужденного.

Гифакс уставил глаза на Афру; удивление, смешанное с досадой, овладело им.

— Ты с ума сошла! — воскликнул он. — Тебе бы уж попросить моей собственной головы. Если бы ты видела лицо цезаря, когда он приказывал мне казнить этого христианина, то поняла бы, что шутить нельзя.

— Глупец! — сказала Афра презрительно. — Кто тебе мешает казнить его и вместе с тем спасти его? Все будут считать его мертвым, а христиане спрячут его. Стреляй так, чтобы он остался лежать замертво, но был бы жив. Ведь вы, искусные стрелки, знаете свое дело. Мне надо, чтобы он был жив спустя двадцать четыре часа после казни, а после я ни за что не отвечаю.

— Не знаю, возможно ли это... — произнес Гифакс, размышляя. — Себастьян — человек известный.

— Как хочешь, — сказала хитрая Афра. — Ты теряешь жену и восемьдесят тысяч сестерций — это не шутка. Прощай!

— Куда ты? Подожди! — сказал Гифакс, глаза которого разгорелись. Алчность овладела им. — Не торопись, дай подумать. Надо будет подкупить стрелков, напоить их, — для этого опять нужны деньги... и не малые...

— Я и об этом подумала, — сказала Афра, — и выдам тебе сколько нужно на подкуп и пир.

— Ты золото-девушка! — воскликнул Гифакс. — Я не могу отказать тебе!

— Стало быть, договорились, — сказала Афра весело, — помни же, что если спустя двадцать четыре часа после казни Себастьян будет жив, мы отпразднуем свадьбу.

Себастьян проснулся. Звездное небо сияло над ним; плыла луна; великий Рим безмолвствовал, объятый сном. Тишина ночи, не нарушаемая людским говором, могла сравниться только с безмятежной сердечной тишиной, наполнявшей сердце Себастьяна. После невыносимых душевных страданий в день смерти Панкратия и других его друзей, смерть за торжество веры казалась ему счастьем. Он провел почти всю ночь в молитве и в том чудесном настроении духа, которое может испытывать лишь человек чистого сердца и чистой совести, посвятивший всего себя на служение великому и святому делу. Всю свою жизнь Себастьян делал добро, спасал других и не щадил себя для ближних. Лицо его в эту трудную, но великую минуту, последнюю минуту его жизни, светилось, а глаза блестели. Таким нашел его Гифакс, когда рано утром вышел из своей караульни.

Гифакс, не сказав Себастьану ни слова, отправился к стрелкам и созвал самых искусных из них в свою комнату. Там он подробно рассказал им, как надо стрелять, чтобы сразу не убить приговоренного. Христиане, со своей стороны, предлагали большую сумму за тело Себастьяна. Решено было, что двое из них будут ожидать у ворот двора, и что стрелки вынесут им тело. Стрелки согласились на предлагаемую сделку. Гифкас не боялся, что они проговорятся, ибо каждый из них знал, что его ожидает, если все откроется.

Себастьяна повели на небольшой дворик, находившийся между дворцом и казармами африканских солдат. Дворик был усажен деревьями, посвященными языческому богу Адонису. Себастьян шел твердо, окруженный стражей и целым отрядом, которые должны были присутствовать при казни в качестве зрителей.

Когда его привели, раздели и привязали к дереву, пять отличных стрелков отделились от отряда, спокойно отошли на конец двора и встали против осужденного. Ни один друг, родственник, ни один христианин не могли пробиться к Себастьяну, он не имел и этого последнего утешения; ему некому было сказать последнего слова, не с кем было послать последний привет близким. То была страшная смерть, одинокая, мучительная. Ужасно казалось умереть внутри каменных, высоких стен, привязанным к дереву, служить целью для варваров, которые готовились стрелять в человека, как в животное, как в куклу. Они готовились хладнокровно, без ненависти, даже без злобы, а с ужасающим равнодушием.

Себастьян в эту минуту позавидовал Панкратию, который умер, напутствуемый увещаниями священника, приняв благословение матери, простившись с друзьями, умер посреди арены, полной народа, согражданами, из которых многие дивились его мужеству и твердости духа.

Вокруг Себастьяна не было даже римских солдат. Панкратий-римлянин умер среди римлян; Себастьян-римлянин должен был умереть, окруженный варварами, которые шутили так, будто дело шло о забаве, а не о казни. Эта участь была ужасна, и он вполне сознавал, что смерть его похожа скорее на тайное убийство, чем на казнь человека, открыто умирающего за свою веру Но он покорился воле Божией, поднял голову, обратил свой взор к небу... Там искал он силы и утешения в последнюю минуту своей жизни...