Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик - [23]
Задача белорусского «фрагмента» ближе к национальной, она обусловлена необходимостью понять этноним «белорус» в его универсальной содержательности и перспективе развития. Путешественник видит перед собой не только «местность», но и «страну», сополагает «сейчас» и «прежде», применяя образную аргументацию для обрисовки положения Белоруссии в настоящий момент времени. Тезис автора не просто дан в наглядной форме, поясняя одно определение через другое, но и подчеркивает несовместимость привычно соединяемых понятий – сочетаний красоты и изобилия[159], «приятного» и «полезного»: «Губерния Витебская имеет гораздо более мест красивых, нежели плодородных. Здесь природа рассыпала более приятного, нежели полезного». Логический вывод заменяет метафора: «Витебская губерния есть бедная красавица»[160].
Представляется, что идеал путешественника – своего рода унификация, основанная на общем благоденствии народов под началом просвещенного российского государства[161], и выражается это самой стилистикой путевых заметок.
«Путевые заметки…» обнаруживают характерную для автора тенденцию не столько к фиксации отграниченного, сколько к утверждению – на риторическом уровне – понятия безграничности. Присутствие автора везде (в том значении, в каком герою рассказа Булгарина «Отставной солдат» (1828) «есть в каждом доме место под крышею…»[162]) означало, что для путешественника на первом месте не временные и пространственные топосы, а сопряжение бытийных и бытовых реалий в судьбах разных народов и народностей, в их образе жизни, верованиях, отношениях торговли, промышленности, состоянии просвещения, воздействии климата и почвы, понимании государственности, прав на землю и т. д. Показательна концовка сочинения: «Молю Господа, да уделит Белоруссии десятую долю лифляндского порядка, просвещения, бережливости и хозяйственности, а взаимно Лифляндии ниспошлет хотя сотую долю белорусского радушия и гостеприимства»[163].
В отличие от традиционного путешествия, где на первый план выходят оппозиции «старое – новое», «свое – чужое», «центр – периферия», «позитивное – негативное», выделяемые исследователями жанра[164], в мировидении Булгарина значимы другие составляющие: прежде – и сейчас, высоконравственное и безнравственное, проницаемое для взаимопонимания – закрытое для контактов, сбереженное людьми и неразумно разрушаемое ими, жизнеспособное, активно деятельное и угнетающе бесплодное, несущее холод и смерть.
В глазах Булгарина первостепенную важность имеют не сами по себе достопримечательности, а отраженное в них начало коллективной памяти; не только успехи просвещения в настоящем, но и реализуемая при их посредстве идея просвещенного сообщества.
Прошлое просвечивает в настоящем, поскольку автор мыслит себя сразу в нескольких реальностях: «Всё это может быть, а где нет верного, там позволено догадываться и судить по аналогии»[165], – говорит он читателю. Сквозь такую совмещенную реальность видятся факты и выстраивается ход суждений, например: «Что были за люди эти древние псковичи и новгородцы? – Мне кажется, то же самое, что нынешние наши гостинодворцы, люди умные, смышленые, умеющие продать товар лицом, грамотные, то есть сперва читавшие Св. Писание и грамоты, а теперь читающие объявления к Санктпетербургским и Московским Ведомостям, духовные книги, а подчас и светские, скуки ради ‹…›. То же было и в старину»[166].
В заключение отметим следующее.
Мы стремились показать, что путевые заметки Булгарина не принадлежат к числу традиционных, хотя черпают из них немаловажные жанрово-стилевые признаки, иногда материал, отражая характерный для литературного мышления и стиля писателя принцип аналогий. Так называемые вторичность, подражательность, вменяемые Булгарину, очевидно, имеют ту же природу, о которой он сам несколько иронично писал в «Прогулке по Ливонии»: «Человек, по существу своему, есть подражательное животное, и в образе жизни применяется к окружающим его людям и предметам»[167]. Соответственно, самым распространенным в стилистике путешествий Булгарина является прием уподобления. Взаимосвязь всех бытийных элементов, независимо от масштаба и природы предмета, их зависимость друг от друга и взаимовлияние, необходимость постоянно находиться в условиях соседства, взаимного интереса, взаимной выходы, дружбы, заботы о ближнем и так далее стимулируют этот прием на всех уровнях – от логического до иносказательного.
То, что путешествие Булгарина является риторическим, что оно не может оцениваться (в отличие, например, от «Странника» А. Ф. Вельтмана) согласно критериям беллетристической прозы, возможно, является одной из причин выпадения путевых заметок Булгарина из двух господствующих разрядов путешествий – документально-просветительского, связанного с именем Ш. Дюпати, и «путешествия воображения», соотносимого с именем Л. Стерна.
Сам Булгарин не считал свои многочисленные путевые заметки «проходным» маргинальным жанром – можно даже предположить, что жанр путешествия, позволивший автору создать собственную, совмещенную реальность, растворить различные словесные формы в общем речевом потоке, – был особенно важен и органичен для него. Во всяком случае, Булгарин обозначил этот жанр, исчисляя в письме А. Ф. Орлову от 13 апреля 1845 г. свои заслуги в деле служения литературе и обществу: «До сих пор написано мною и издано в свет, по части словесности: 16-ть томов романов, 18 томов повестей, статей о нравах, биографий, разных исторических отрывков и путешествий, один том путешествия в Швецию
