Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования - [188]

. Еще мне за несколько пред сим временем прискорбно было прочесть в письме сына моего, что будто бы вы полагали меня способным написать что-то предосудительное к одному из начальствующих лиц на ваш счет[714]. Поверьте, что ежели бы и написал, то кроме душевной моей благодарности я не мог бы более ничего написать. Уповаю, что вы сим перемените обо мне ваше мнение и равным образом довершите ваше доброе расположение к сыну моему, споспешествуя в переводе его в Инженерный замок, для совместного или, по крайней мере, близкого нахождения с меньшим моим сыном; сим пожизненно обяжете пребывающего к вам, с душевною благодарностью и таковым же уважением, милостивый государь, вашего покорнейшего слугу Михаила Достоевского.

Писарской текст с автографической подписью // ЛБ. — Ф. 93.II.10.45.

5. М. М. Достоевский — М. А. Достоевскому

<Ревель[715]> 8 мая <1838 г.>

…Благодарю, много, много благодарю я вас за всё: и за деньги и за письмо, а особливо за известие (хотя и неполное) о брате![716] Вот уже более полгода, как я о нем ничего не знаю; это меня мучило — и я, как и вы, папенька, стал бог знает что придумывать о его молчании; даже — сказать ли вам эту глупость — стал прилежно читать приказы, думая найти его имя в списке или отживших или живущих, но как живущих?! Можете вообразить, каково мне было успокаивать вас, писать, что он здоров, и тому подобное, когда я сам знал о нем еще менее, нежели вы! Но скажите, ради бога, что это за причина, какая это была причина, заставившая его изломать перо свое для нас? Вот загадка! Слава богу, что я не любопытен, а то пришлось бы ломать голову до тех пор, пока хотя одна светлая отгадка вылетела бы из ее обломков! Как я рад, что наша маленькая драма развязалась по крайней мере хорошо, без катастроф![717] <…> Напишите, сделайте милость, брату, чтоб он писал ко мне; меня теперь все позабыли; один только я всех помню![718]

Автограф // ИРЛИ. — Ф. 56. — Ед. хр. 382.

6. М. М. Достоевский — М. А. Достоевскому

<Ревель. Начало октября (?) 1838 г.>

…О брате Феде не беспокойтесь. Он мне писал то же самое, но это только одни его догадки[719]. Это больше зависит от экзамена, нежели от чертежей. Притом же, ежели б его и оставили еще на год в третьем классе, то это еще совсем не беда, а, может, было бы и к лучшему. Положим, что он пробудет лишний год кондуктором, но зато он может тогда выйти из училища первым и получить прямо поручика, а это не шутка! Поверьте мне: я очень хорошо знаю все их учреждения и обряды и потому наверно говорю вам, что многие, даже из моих знакомцев, сами просят, чтоб их не переводили, но их хитрость почти всегда угадывается. Что же касается до его выключки, то я, право, не знаю, чем побожиться вам, что этого никогда не может быть. Выключают тех, кто гадко ведет себя и кто сидит по четыре, по пять лет в одном классе! И то по благоусмотрению великого князя, который докладывает об этом государю. Выключить кондуктора — дело не совеем легкое, а тем более совсем невинно, ни за что, ни про что. Неужели вы полагаете, что там один только он худо чертит? Поверьте, что там гораздо более половины таких, которые не только чертить, но и учиться не умеют! <…>

Шидловский пишет ко мне часто и огромнейшие, умные письма. Он меня все так же любит: несравненный человек!..[720]

Посланный мною вам каталог содержал необходимые мне книги, чтоб приготовиться к экзамену[721] <…> Конечно, лучше всего адресоваться к Шидловскому; я напишу к нему об этом, он, посоветовавшись с братом, наверно обделает все как нельзя лучше, притом же многие книгопродавцы ему знакомы[722]…

Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 212. — Оп. 1. — Ед. хр. 126.

7. И. Н. Шидловский[723]— М. М. Достоевскому

С.-Петербург. 17 января 1839 г.

…На днях получил письмо от вашего папеньки: он, подобно вам, жалуется на молчание Федор Михайловича, хотя Федор Михайлович утверждает, что он писал недавно[724]…

Автограф // ЛБ. — Ф. 93.II.9.143-6.

Письмо процитировано (без приведенных выше строк) в "Биографии…". — С. 38-39.

8. М. М. Достоевский — В. М. Достоевской[725]

Ревель. 1 сентября <1839 г.>

Прости меня, милая сестра моя, что я так долго заставлял тебя удивляться моему молчанию! <…> Я нахожусь теперь в совершенном неведении наших обстоятельств. Что делается у нас в деревне, выбраны ли у нас опекуны, нет ли каких-нибудь препятствий?[726] — Я ничего, обо всем этом ничего не знаю. Если б я мог поехать сам в деревню, то наверно все бы устроил, — или, по крайней мере, вывел бы себя из этого мучительного незнания. Время идет, вот уже четвертый месяц, как скончался папенька, — а еще ничего не устроено. У нас, я думаю, ужаснейший беспорядок; староста не знает, к кому относиться в делах своих; все запечатано: Григорий[727] писал ко мне, что ему даже не позволили выколотить папенькины шубы и он боится, чтоб в них не завелась моль. Дворовые люди гуляют, между тем как они могли бы быть отпущены по паспорту и приносить оброк; в нашем теперешнем положении и это было бы значительною помощью. Притом же, кто будет опекуном нашим? Чужой! Что ему за дело до нас?! Боюсь, сестра, боюсь, чтоб крохи, собранные покойником, не разлетелись вместе с его кончиной.