Ф. И. О. Три тетради - [8]

4. Снова у Ницше, в главе о «Великом томлении»: «О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки и назвал тебя „судьбой“, „пространством пространств“, „пуповиной времени“ и „лазоревым колоколом“».

Вот как он шутит с нами, Заратустра, какие дает сам себе имена. Эти имена – пародии. Звучат они важно, серьезно, а ведь это он так смеется надо всеми тайными и явными значениями имен: и назвал он того-то так, как назвал, потому-то и потому-то… Так нет же, ничего не значат эти имена, а только звенят, поют, трещат, цокают как птицы, квакают, горланят и гортанят. Имена – трещотки.

5. Имя твое льдинкой на языке…

Имя твое, ах нельзя,

имя твое поцелуй в глаза…

Это у Цветаевой. У нее много про имена – разноцветные бирюльки, погремушки, драгоценности. «Как я люблю имена и знамена, волосы и голоса». В паре со знаменами, имя – декорум, в троице с волосами и голосами – это про что-то иное, прямо противоположное.

Так и имя Германтов сияет на княгине, носящей его, слишком обильным ожерельем. Это имя вносит в залы парижских салонов запах полей и лесов, запах французской земли. А под этим именем, как под сводом, в котором заключены и все стихии, и замки, и вода, и дух, носящийся над водой, «под» этим именем-небо-сводом, сидит, как под зонтиком, скучная женщина с мелкими прыщиками на подбородке и с презрительным взглядом, нарочно уставленным в стул, чтобы случайно не встретиться с кем-то живым, кто этой встречи не достоин. Какая прекрасная штука, какая звонкая шутка – имя. Как и с Ницше, с Прустом весело!

Имена у Ницше – это прощание (временное) с культурой, в которой не только собственные имена, но и все прочие имена вещей (нарицательные и порицательные) заключали в себе смысл (прорицательные), были похожи на эти вещи. Язык в этой традиции – придуман Божеством или его секретарями. Эй, Заратустра, не трогай язык, положи игрушку на место. Куда там, крутит ее, вертит. «Твой великий избавитель, о, душа моя, не имеющий имени, которому лишь будущие песни найдут впервые имя!»

Ах вот ты как!? Ах вот оно что!? Не сначала имя, а только потом. Хорошо же. Ладно. «Ибо я люблю тебя, вечность!» Дальше больше, и вот кульминация: «Называй меня, впрочем, как хочешь – я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой». Ни имени, ни отчества, ни фамилии. Плакала анкета. Отца-и-матери-непомнящий, в-звенящий-каскад-прыгающий, в-цветной-бубен-имен-бьющий принимает от других любое имя. А сам-то?..

По-французски, по-немецки, по-итальянски, на иврите: я «сам себя зову», je m’appelle, не странно ли? Такое вот лингвистическое ницшеанство. А по-английски «мое имя такое-то». По-русски же «меня зовут» (другие). А как ты сам себя зовешь? А никак, на что мне самому себя звать. А ему зачем-то понадобилось: «Сам же себя называю я Заратустрой». Что значит древнеперсидское (авестанское и даже диалектно-авестанское) слово «заратустра»? Да попросту «ведущий верблюда», что-то вроде верблюжьего пастуха…

6. В «Египетской марке» Мандельштама – сокровищнице образов и чувств, имеющих непосредственное отношение к нашей теме, – некий человек по имени Шапиро живет на Песках. «Я любил Шапиро за то, что ему был нужен мой отец. Пески, где он жил, были Сахарой… Я боялся, что на Песках поднимется смерч… Ночью, засыпая в кровати с ослабнувшей сеткой, при свете голубой финолинки, я не знал, что делать с Шапиро: подарить ли ему верблюда или коробку фиников, чтобы он не погиб на Песках…» Шапиро тоже вроде верблюжьего пастуха.

А тень Заратустры говорит Заратустре: «Вместе с тобой разучилась я вере в слова, в ценности и в великие имена. Когда бес меняет кожу, не отпадает ли тогда же и имя его? Ибо имя есть только кожа».

Вот это по-нашему!

7. «Что в имени тебе моем?»

А и верно, что? Бес и тот краше. Ни кожи, ни рожи. Ни имени толком. Пушкин! При чем тут «пушка»…

8. А только без веры в имена неуютно жить на свете. Как же жить без игрушек, в которые верить. Вот она уже, Тень Заратустры, и скисла, у-у-у, скуксилась, поскуливает: «Где дом мой? – говорит. – Дом ищу и искала и нигде не нашла». Ибо имя – кожа, но и дом – тоже. Нет имени, и дома не получишь. «О вечное везде, о вечное нигде, о вечное – напрасно!» А Заратустра ей говорит: «Ты, Тень, иди отдохни. У тебя сегодня был плохой день, ты не выспалась. А я побегу дальше один. А вечером у меня – танцы!»

Имени нет, дома нет, кожи и той нет, одни танцы у тебя на уме, верблюжий пастух! А жаль с тобой прощаться…

22 марта

1. «Душа ведь женщина, ей нравятся безделки».

2. У Платона в «Кратиле» Сократ рассуждает о смысле имен. В первой части он спорит с Гермогеном, который утверждает, что имена не имеют смысла, что это договор, конвенция. Какое бы имя вещи ни давалось, оно подлинное по принципу данности, и если вместо этого дается потом той же вещи иное имя, то и это второе имя тоже подлинное. Но Сократ, соглашаясь поначалу с Гермогеном, задается затем таким вопросом: кто же дает эти имена, которые почему-то принимаются за «верные»? Кто они, эти изготовители имен? А кто бы они ни были, отвечает сам себе Сократ, тот факт, что данное ими имя принимается за чистую монету, то есть становится именем, свидетельствует о их авторитете, то есть они – законодатели. А раз так, то в данных ими именах не может не быть смысла. Значит он есть. А раз он есть, то его можно обнаружить. Дальше Сократ предполагает, что во всяком случае часть имен (может быть не все) были подобраны для вещей (наиболее важных) с наибольшим тщанием по принципу сходства; может быть даже эти имена давались некоей высшей инстанцией, скорее всего превосходящей разумом человека. Эти древние имена (скорее всего, целые фразы о подлинном смысле вещей) со временем были искажены: в них исчезали одни и появлялись другие буквы, поэтому теперь в них этот смысл лишь мерцает и просвечивает, и его приходится угадывать. Вот пример. Душу так назвали (психе), потому что она оживляет тело дыханием и освежает его (анапсихон). Но это лишь поверхностное чтение. Если продолжать вслушиваться, то окажется, что душа находится в прямом родстве со словом природа (физис), поскольку является принципом, оживляющим всю природу. Такие имена – когда удается в них докопаться до смысла – подлинные; а докапываются часто поэты, Гомер с Гесиодом. Помимо серьезного смысла, там может быть и чистое удовольствие, ибо боги любят пошутить и подурачиться. Это чистое удовольствие от слов, говорит Сократ, не менее божественно, чем смысл; да и сам Сократ (Платон) ох как любит поиграть словами. «Во имя богов, оставим имена богов в покое…» Но куда там! Тут-то и возникает имя бога Пана, сына Гермеса. Как это случается в диалогах Платона, упоминание бога приходится на середину текста; оно разделяет два прямо противоположных взгляда (так в «Федре» речь «в капюшоне» от речи подлинной отделяется молитвой Эросу). Пан соединяет в себе две природы, высшую и низшую, и этим своим двуединством являет параллель речи, которая выражает «всё» (пан) и постоянно все приводит в движение и перемешивает, горнее с дольним, верное с фальшью. Ибо сам бог Пан сверху правдивый, гладкий и божественный, а снизу лживый, грязный и похож на козла. После чего, в разговоре с Кратилом, который в отличие от Гермогена верит в истинность имен, Сократ развенчивает имя: если бы имена были правдивыми (а ведь имена – это образы), они бы были двойниками вещей, и тогда никто не смог бы отличить вещь от имени. Вот Гермогена, например, назвали же чадом Гермеса. А зачем? Сам Сократ хотел бы походить на Пана, к нему обращался в молитве (последние строки «Федра»), прося дать ему внутреннюю красоту, а внешняя пусть насколько возможно свидетельствует о внутренней.