F 20. Балансировать на грани - [36]

«Блатных» пациентов в больнице было пятнадцать человек, соответственно три палаты. На этаже располагались два туалета и душевая, в которой многих мыли прямо из шланга.

Это очень больно.

Напор сильный, да и вода ледяная. Никто не заботится о том, чтобы психам было комфортно. Несколько раз меня тоже мыли подобным образом, в те моменты, когда я сам не мог о себе позаботиться, а прикасаться ко мне было противно. Я помню, что сидел на корточках прямо на грязном полу, прикрываясь руками, а санитары смеялись и кричали, чтобы повернулся спиной, передом, нагнулся… Если не слушался, напор делали еще сильнее, а воду холоднее. Все слушались санитаров, те умели доносить свою мысль, как никто другой.

Я не думаю, что доктора были в курсе подобного, даже мой тогдашний «врач» хоть и был крайне туп, не являлся настолько жестоким человеком.

Просто далеко не каждый нормальный, адекватный человек захочет идти ухаживать за сумасшедшими, получая при этом обещанные государством копейки. В психбольницах всегда есть открытые вакансии, берут всех желающих. А кто туда идет добровольно? За редким исключением те, кому нравится издеваться…

Со мной лежал юноша по имени Костя. Я запомнил его потому, что он все время пытался шутить, а потом сам долго смеялся над своими собственными шуточками, которых никто кроме него не понимал. Я хорошо помню теплое весеннее утро, когда он появился впервые:

— Привет! — запрыгнул на мою кровать, протянул руку, — Костик — F 23.2

— Олег — F 20, - пожал я его ладонь. Костик скривил вздернутый, покрытый веснушками, нос.

— Дурацкое имя, тебе не подходит. Я буду звать тебя Ольгой.

Константин, рыжих худой паренек, которому едва ли исполнилось двадцать, панически боялся, если до него дотрагивались другие мужчины, и в голове у него было вечное кораблекрушение со всеми страхами, безумием и ужасом этой катастрофы. Я склонен думать, что он действительно часто подвергался насилию, но мать и отчим этот факт отчаянно отрицали, да и врачи говорили, что никаких физических травм у него никогда не было найдено. Хотя, насиловать же можно по-разному, не так ли?

Из всех мужчин больницы, включая докторов, он разговаривал только со мной, почему-то он считал меня женщиной, возможно, из-за длинных светлых волос, которые мне не обрезали.

Костик считал меня страшненькой женщиной, и всей своей огромной, еще детской душей сочувствовал мне, особенно, когда я брил лицо под надзором санитаров, разумеется.

Он постоянно болтал сам с собой и частенько хохотал до истерики, пока ему не вкалывали успокоительные. Мне казалось, что его губы могут порваться, так широко он улыбался, он икал, задыхался, катался по полу, но смеялся. Обычно в это время мы вместе с другими пациентами больницы молча сидели на койках, прижав колени к груди, и смотрели на него.

Потом появились два новых санитара. Я не могу вспомнить их внешности, кажется, один носил усы.

Они периодически накачивали Костю чем-то и уводили купать, после чего притаскивали и бросали на кровать, побитого и не в себе.

После первого такого раза его смех стал походить на нервные заикания. Он жаловался врачам, родителям, но я был единственным, кто верил в то, что его действительно насилуют. Насколько мне известно, санитары сразу выделили Костю среди остальных пациентов, он им очень нравился из-за смазливой, девчачьей внешности. Когда Косте надевали на голову парик, он и вовсе превращался в симпатичную девчушку, очень молоденькую и по-детски угловатую.

Я пытался ему помочь, но меня, как и Костю, как и любого другого пациента психбольницы, никто не хотел слушать. Я говорил с санитарами, но они лишь смеялись. Я пытался им угрожать, я не мог выносить крики Кости по ночам, пока его «купали». Вся больница слышала, содрогалась… Я представлял себе, что стены вот-вот рухнут, что здание начнет обваливаться, предпочтительнее с крыши, а потом мы все провалимся под землю, в Ад…

Санитарам нравилось слушать его резкий, потом уже сорванный голос, они никогда не затыкали ему рот.

А потом я не выдержал и попытался подраться с ними. С буйными психами разговор короткий. Неделю я не приходил в себя, кажется, меня не кормили, потому что, открыв глаза, я понял, что от слабости не смогу даже пошевелиться. За мной не особо ухаживали, скажем так.

— Очухался, придурок? — меня утащили в душ и мыли из шланга, как бешеное животное, к которому опасно подходить. И они были правы. Я ненавидел их сильно, остро, всей душой. Я ненавидел их так, как только можно ненавидеть других людей. Я желал им зла, я мечтал, чтобы они умерли.

Мне советовали… кажется, одна из медсестер, которая, кстати, присматривала за мной, когда меня отпускали домой, попытаться их убить, но у меня физически не было такой возможности, я был обессилен, и я слишком плохо соображал, чтобы придумать другой способ помочь парню.

А потом Костя повесился на спинке кровати.

Я прекрасно помню ту ночь. Он долго копошился, рвал простыни, плел прочную веревку. Я слышал все это, понимал, что и зачем он делает. Я еле сдерживал слезы, но лежал и молчал. Не было даже мысли позвать кого-нибудь из персонала больницы на помощь. В палате все знали, что он хочет покончить с собой. Все молчали. Мы понятия не имели, что сказать ему, чтобы убедить остаться с нами. Если бы у меня в тот момент было чуть больше смелости, я бы тоже повесился, но такая смерть была не для меня, слишком сложная. Я бы не смог.