Эйзенхауэр. Солдат и Президент - [54]
Эйзенхауэр послал Пэттону язвительное письмо. Он писал, что его огорчила не столько реакция прессы, сколько "предположение, что ты не умеешь держать язык за зубами... Я неоднократно предупреждал тебя, что импульсивность в делах и речах до добра не доведут...". Инцидент заставил Эйзенхауэра усомниться в "зрелом суждении [Пэттона], без которого невозможна высокая военная карьера". Он завершил послание словами, что еще не решил, как поступить, но, если за это время Пэттон совершит хоть что-то, раздражающее Военное министерство или ВШСЭС, "я немедленно отправляю тебя в отставку" *21.
1 мая в 11 часов утра Пэттона пригласили в кабинет Эйзенхауэра. Стреляный воробей в таких переделках, Пэттон пустился во все тяжкие. Он изобразил крайнее отчаяние, сказал, что ему жить не хочется, но что он будет сражаться, если "они" ему позволят. Он драматически предложил добровольно уйти в отставку, чтобы не доставлять неприятности своему дорогому другу. Хотя Пэттон был в каске (он был единственным офицером, который приезжал в каске на встречи с Эйзенхауэром в Буши-парк), вид его выражал сожаление — сущий набедокуривший мальчишка, который стыдится случившегося.
Эйзенхауэр не мог заставить себя отослать "Джорджи" домой. Он сказал, что решил его оставить. По лицу Пэттона заструились слезы. Он заверил Эйзенхауэра в признательности и лояльности. Как Эйзенхауэр описывал позднее, "жестом почти мальчишеского раскаяния он положил голову на мое плечо". Из-за этого каска упала с его головы и покатилась по полу. Вся эта сцена показалась Эйзенхауэру "странной", и он закончил встречу *22.
Улыбающийся и жизнерадостный Пэттон возвратился в Дувр, где отметил в дневнике, что перехитрил Айка. Он утверждал, что сохранением поста обязан не "случаю", а "Божьему промыслу".
В отличие от Эйзенхауэра Батчер никогда не был очарован Пэттоном. Он отмечал, что Пэттон был "мастером лести и преуспел в том, чтобы любую разницу во взглядах с Эйзенхауэром обращать в прославление суждений верховного командующего". Но если Батчер видел то, что ускользало от взгляда Эйзенхауэра, то верно и обратное. Пэттон хвастался, что его терпят как эксцентричного гения, поскольку не могут без него обойтись, и он был прав. Качества, которые делали его великим актером, делали его и великим командиром, и Эйзенхауэр знал это. "Ты задолжал нам несколько побед, — сказал Эйзенхауэр Пэттону после завершения инцидента. — Возврати долги, и мир признает мою мудрость" *23.
15 мая командиры Эйзенхауэра встретились в старинной школе Сейнт-Пол в Западном Кенсингтоне для заключительного совещания. Сейнт-Пол был местоположением штаба 21-й группы армий, которой руководил Монтгомери (в этой школе он в детстве учился), и распорядителем шоу был главным образом он. Это было небольшое, но очень почтенное собрание. ВШСЭС разослал официальные тисненые приглашения. Присутствовали король, премьер-министр и другие знаменитости. Эйзенхауэр произнес короткую приветственную речь, а затем передал слово Монтгомери. У него на полу лежала громадная рельефная карта Нормандии шириной с городскую улицу, и — как вспоминал Брэдли — "Монти, словно гигант в лилипутской Франции, с редким искусством вышагивал по ней, показывая путь 21-й группы армий" *24.
Из уважения к Эйзенхауэру и Черчиллю Монтгомери даже нарушил свое очень давнее правило и разрешил курить в своем присутствии. Он начал с напоминания присутствующим основной проблемы — немцы имеют во Франции шестьдесят дивизий, десять из них бронетанковые, под командованием ужасного Роммеля. Монтгомери назвал своего противника "энергичным и решительным военачальником; он значительно изменился со времени вступления в должность (с января). Он сильнее всего в срыве наступления; его конек — разрушение; он слишком импульсивен для затяжного сражения. Он сделает все возможное... чтобы сорвать высадку наших танков, используя для контратаки свои".
Моральный дух немцев был высок. Противник верил, что с помощью комбинации подводных заграждений, стационарной береговой обороны и протяженной хорошо защищенной системы окопов союзники могут быть остановлены еще на побережье. Затем Роммель вызовет подкрепление, а его способности в этом отношении, по данным разведки союзников, впечатляли. Монтгомери сказал, что Роммель может иметь девять дивизий в битве за Нормандию на второй день и тринадцать — на третий. На шестой день после дня "Д" Роммель сможет контратаковать союзников силами всех десяти танковых дивизий. Мобилизация сил ВШСЭС, напротив, будет медленной; тем самым немцы ожидают спихнуть силы "Оверлорда" в море.
Несмотря на мрачные предсказания при рассказе о планах союзников, Монтгомери излучал оптимизм. По мере рассказа аппетиты его росли. Захват побережья его интересовал в наименьшей степени. В день "Д" он намеревался проникнуть в глубь территории и "расчистить наш путь вперед". Не исключено, сказал он, что Фалеза (тридцать две мили от побережья) он достигнет в первый же день. Он намеревался спешно послать бронетанковые колонны в направлении Кана, поскольку "это расстроит планы противника и позволит нам нарастить собственные силы. Мы должны быстро завоевать пространство и наметить цели в глубине страны". Он сказал, что намеревается взять Кан в первый день, прорвать немецкую оборону на этом (левом или восточном) фланге, а затем двигаться вдоль побережья к Сене.
