Эйнштейн - [168]

Звали в Израиль на День независимости (14 мая) — отказался из-за слабости, но обещал написать обращение. 3 апреля Марго с ревматизмом положили в больницу, а 4-го историк науки и журналист Бернард Коэн взял у него последнее интервью и написал очерк — он был опубликован в журнале «Сайентифик Америкэн» в июле, когда Эйнштейна уже не было.

«Он приветствовал меня теплой улыбкой, зашел в смежную спальню и возвратился с трубкой, набитой табаком. На нем была расстегнутая рубашка, синий джемпер, серые фланелевые брюки и кожаные шлепанцы. Было прохладно, и он кутал ноги одеялом. Его лицо было пассивно-трагическим, в глубоких морщинах, но благодаря сверкающим глазам он казался нестареющим. Его глаза слезились почти непрерывно; даже когда он смеялся, он утирал слезы тыльной стороной ладони.

Он говорил мягко и ясно; его английский язык был превосходен, хотя и с немецким акцентом. Контраст между его мягкой речью и звонким смехом был разителен. Он любил отпускать шутки; каждый раз, когда ему нравилась собственная или обращенная к нему шутка, он взрывался хохотом, эхом отзывавшимся от стен». Говорили о Планке, Лоренце, Ньютоне и его конфликтах с другими учеными из-за приоритета. «Эйнштейн сказал: „Это, увы, тщеславие. Вы найдете его у многих ученых. Знаете, мне всегда было больно думать, что Галилей не признавал Кеплера“. Он сказал, что тщеславие может проявляться в разных формах. Часто человек говорит, что не тщеславен, но это также своего рода тщеславие, потому что он гордится этим фактом». «Эйнштейн был очень впечатлен тем, что Ньютон был не полностью удовлетворен своими теологическими работами и опечатал их… Так как Ньютон, очевидно, не хотел издавать свои мысли о богословии, Эйнштейн утверждал со страстью, что надеется, что никто больше не издаст их. Эйнштейн сказал, что человек имеет право на частную жизнь даже после смерти…»

10 апреля он провел весь день, пытаясь составить обращение к народу Израиля, которое должны были зачитать по радио. Не сумел: мучили боли, не мог сосредоточиться. Фантова: «Он говорит, что он круглый дурак, что он всегда так думал и что лишь однажды ему удалось сделать что-то». Попросил помощи у Аббы Эбана и израильского консула Ривена Даффина, те приехали следующим утром; втроем составили черновик обращения, заканчивающийся словами: «Ни один политической деятель, имеющий возможность принимать решения, не осмеливается пойти по единственно верному пути к прочному миру — обеспечению наднациональной безопасности, так как это означало бы его верную политическую смерть». В тот же день он послал Расселу письменное согласие дать свою подпись под обращением за запрет ядерного оружия. (Подписали его в конечном итоге всего 11 человек: Рассел с Эйнштейном, Фредерик Жолио-Кюри, Борн, Инфельд, Лайнус Полинг, американский физик Перси Бриджмен, американский генетик Герман Меллер, британские физики Сесил Пауэлл и Джозеф Ротблат и японский физик Хидэки Юкава; в СССР и Китае никто не согласился.)

Вечером 11 апреля его (предположительно) навестил Янош Плещ, а на следующее утро ему вдруг стало лучше и он пошел на работу; Брурия Кауфман, по ее воспоминаниям, спросила, «все ли в порядке», и он ответил: «Здесь все в порядке. Не в порядке только я». 13-го снова приходил Даффин, редактировали обращение, во второй половине дня у Эйнштейна начались острые боли в животе и груди, ночью он потерял сознание, прибежал врач Ги Дин, который лечил его в последнее время, из Нью-Йорка вызвали докторов Баки и Эрмана, констатировали разрыв аневризмы, ввели морфий, Дюкас от него не отходила. 14-го приехал специалист по операциям на аорте Франк Гленн, новый консилиум, потом больной спросил у Дина (по воспоминаниям последнего), будет ли смерть мучительной или быстрой, услышав, что быстрой, отказался от морфия и от операции. Тем не менее 15-го его привезли в принстонскую больницу. 16-го приехал Ганс Альберт, отец просил его привезти очки — собирался назавтра работать; вечером пришел Натан, все трое говорили о Германии — нельзя допустить, чтобы у нее было оружие. 17-го он попросил бумагу, ручку, текст обращения к израильтянам и свои заметки о единой теории поля; сказал Натану, что вот-вот решит проблему. Под вечер Марго, лежавшую в той же больнице, привезли к нему в палату, он сказал, что чувствует себя хорошо. В час ночи на 18 апреля он проснулся и закричал; прибежала медсестра Альберта Россел, он что-то говорил по-немецки, она не поняла. Через 15 минут он умер.

В завещании он просил не проводить обрядов, религиозных или гражданских, и даже никому не сообщать о его смерти. Тем не менее утром 18-го репортеры уже всё знали. Днем его тело было сожжено в крематории Эвинг в Трентоне, присутствовали 12 человек из самых близких, пепел потом развеяли Натан и еще один знакомый, Пауль Оппенгейм, где — неизвестно. Тело было кремировано без мозга, его по собственной инициативе извлек при вскрытии врач Томас Харви, а Натан задним числом это решение одобрил. Что думали об этом родственники — неясно. Мозг изучали, изучают, будут изучать и наверняка найдут еще много интересного, и геном расшифруют, и клонировать когда-нибудь, вероятно, попробуют — человеческой любознательности нет пределов.