Эйфельхайм: город-призрак - [38]
Едва закончилась месса, как Иоахим бросился ниц на свежевымытые каменные плиты перед алтарем. Дитрих, убирающий сосуды, счел эту демонстрацию неподобающей. Он захлопнул шкаф для хранения церковной утвари и, обходя церковь, устроил целое представление, пытаясь не наступить на простершегося ниц монаха.
— В послании к галатам, — сказал он, — апостол Павел говорит нам, что неважно, несем ли мы на себе видимые отметины, коль скоро становимся новыми людьми.
Молитва Иоахима резко оборвалась. Через мгновение монах поднялся с колен, осенил себя крестным знамением и обернулся:
— То ли это, о чем ты думаешь?
— В Галатии евреи, не принявшие Христа, упрекали тех, кто это сделал, поскольку галатские язычники, спасшиеся Словом Божьим, не следовали Закону Моисееву. А потому евреи-христиане побуждали галатов-христиан к обрезанию, надеясь этим внешним признаком успокоить своих обвинителей. Но галаты ужаснулись при мысли о том, что придется увечить собственные тела; и произошло большое смятение.
Иоахим сжал губы, и Дитрих подумал, что тот намерен сказать в ответ что-нибудь резкое; но, помедлив, Минорит поднялся и разгладил рясу:
— Я молился не об этом.
— О чем же тогда?
— За тебя.
— За меня?!
— Да. Думаю, ты добрый человек, но холодный. Ты скорее помыслишь о благом, чем сделаешь это, и находишь более приятным спорить об ангелах и игольном ушке, нежели вести жизнь в бедности, как истинно подобает спутнику Господа, — вот что бы ты узнал, если бы поразмыслил над подлинным смыслом послания Павла.
— Так, значит, ты воистину праведен в таком случае? — с некоторой горячностью спросил Дитрих.
— В людских сердцах не всегда таится то, что на устах, я познал это всем сердцем — ja, с самого детства! Многие гробы повапленные славят Иисуса устами своими[92] и распинают его своими руками и телом! Но в Новом мире Святой Дух поведет Нового человека к совершенствованию в любви и духе.
— Разумеется, — ответил Дитрих. — «Новый мир». Кто там должен был дать ему начало, Шарль Анжуйский или Педро Арагонский? Я позабыл.
Новый мир был предвещен еще одним Иоахимом — из Флоры.[93] Париж счел его мошенником и «дилетантом в вопросах грядущего», ибо его последователи предсказывали, что Новый мир начнется в 1260 году, затем в 1300-ом, как только политические ветра в королевстве Обеих Сицилий поменялись. Учение Иоахима Флорского о том, что св. Франциск — живое воплощение самого Христа, поразило Дитриха и как нечестивое, и как ущербное с точки зрения логики.
— «Но как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне»,[94] — процитировал Иоахим. — О, у нас много врагов: папа, император, доминиканцы…
— Я полагаю, среди врагов достаточно числить папу с императором, и о доминиканцах можно забыть.
Иоахим надменно поднял голову:
— Смейся. Церковь этого мира, столь развращенная Петром с еврейскими фальсификациями, всегда преследовала чистую церковь духа. Но Петр падет, и возлюбленный Иоанн явится! Смерть бродит по земле; горят мученики! На смену мира отцов придет мир братьев! Папа уже низвергнут, а императоры правят лишь номинально!
— Осталось только разобраться с доминиканцами, — сказал сухо Дитрих.
Иоахим опустил руки:
— Слова подобно покрывалу застят твое понимание. Ты подчиняешь дух природе, а Самого Господа — разуму. Бог не сущее, но высшее сущее. Он всегда и повсюду, во временах и пространствах, которые мы не может постичь, иначе как заглянув внутрь себя. Он во всех вещах, поскольку в Нем все совершенство, за пределами всякого понимания. Но когда мы смотрим за пределы такого сотворенного совершенства, как «жизнь» и «мудрость», то все, что останется, и есть Бог.
— Что вовсе не кажется за пределами понимания и сводит Господа к простому residuum.[95] Ты проповедуешь учение Платона, слегка подогретое, словно вчерашняя овсяная каша.
Юноша помрачнел:
— Я грешный человек. Но когда молю о том, чтобы Господь предал забвению мои грехи, разве плохо, если поминаю и твои тоже?
Он склонился и поднял веточку орешника, которая выпала из корзины с травами Терезии. Оба расстались без единого слова.
Дитрих неизменно находил свои встречи с крэнками пугающими.
— Все дело в неподвижности их черт, — сказал он Манфреду. — Они не способны улыбаться или хмуриться, не говоря уже о более изощренных выражениях лица; не позволяют они себе и проявление чувств или жестов, и это придает им угрожающий вид. Они подобны ожившим статуям.
Последнее особенно пугало его с детства. Дитрих помнил, как сидел подле матери в кафедральном соборе Кельна, не сводя глаз со статуй в нишах, и помнил, как мерцающий свет свечей приводил их в движение. Он думал, что если будет смотреть на них слишком долго, то они рассердятся, сойдут со своих мест и придут за ним.
Дитрих понял, что говорит не сам «домовой», а — посредством него — Скребун и сообразил, что огромный кузнечик проделывает сложный трюк с говорящей головой — хотя коробка ли говорила, кузнечик ли — это все равно было чудом. Он рассказал обо всем Скребуну, который объяснил, что коробка запоминает слова как числа.
