Эйфельхайм: город-призрак - [16]

— Ай!

Терезия объявила:

— У тебя будет шишка утром, но кости целы.

Иоахим подобрал факел Дитриха и поднес так, чтобы Терезии было лучше видно.

— Ты что, хирург? — спросил он ее.

— Отец научил меня травам, лекарствам и костоправству по своим книгам, — сказала Терезия. — Приложи что-нибудь холодное к этому месту, отец, — добавила она, обращаясь к Дитриху. — Если у тебя болит голова, возьми немного толченого корня пиона с розовым маслом. Я ночью разотру лекарство и принесу тебе.

Когда она ушла, Иоахим произнес:

— Она назвала тебя отцом.

— Многие называют, — ответил Дитрих с иронией.

— Я подумал, что она имеет в виду… нечто большее.

— Неужели? Ладно, она была под моей опекой, если тебе непременно надо знать. Я привез ее сюда, когда ей было десять лет.

— А… Так, значит, ты ее дядя? А что случилось с ее родителями?

Дитрих принял из его рук факел:

— Их убили «кожаные руки». Сожгли дом вместе со всеми домочадцами. Спаслась только Терезия. Я научил ее тому, что узнал о врачевании в Париже, и, когда ей исполнилось двенадцать и она стала взрослой, герр Манфред пожаловал ей право практиковать свое искусство в его маноре.

— Я всегда думал…

— О чем?

— Я всегда думал, что они были просто недовольны. «Кожаные руки», я хочу сказать, недовольны богачами.

Дитрих посмотрел на пламя факела.

— Они и были недовольны; но summum ius, iniuria summa.[56]

* * *

В понедельник Дитрих и Макс отправились в Большой лес проведать углежога Иосифа и его подмастерье, которых не видели со дня пожара на Сикстов день. День выдался жарким, и Дитрих весь взмок еще прежде, чем они миновали половину пути. Легкий туман смягчал жар солнца, но это было слабым облегчением. На весенних полях, где на господской земле трудилась армия сборщиков урожая, в пятнистой тени развесистого дуба бездельничал Оливер Беккер, не обращая внимания на сердитые взгляды своих сверстников.

— Дитя, — сказал Макс, когда Дитрих указал на того. — Отрастил длинные волосы, словно он маленький господин. Весь день сидит на заднице и смотрит, как все остальные трудятся, лишь потому, что смог откупиться. В Швейцарии работают все.

— Раз так, Швейцария — верно, замечательная страна.

Макс бросил на него подозрительный взгляд:

— Так и есть. Мы не говорим никому «мой господин». Если надо уладить какой-нибудь вопрос, у нас собираются все мужчины, способные носить оружие, и голосуют поднятием руки; и мы не нуждаемся в господине.

— Я думал, что швейцарские кантоны являются ленами Габсбургов.

Швайцер махнул рукой:

— Я полагаю, так же думает и герцог Альбрехт; но у нас, горцев, на этот счет иное мнение… Вы выглядите задумчивым, пастор. В чем дело?

— Боюсь, что руки всех этих соседей, поднятые вместе, могут навязать однажды тиранию более тяжкую, чем рука одного-единственного господина. С господином, по крайней мере, ты знаешь, кого призвать к ответу, но, когда чернь поднимает множество рук, кто несет ответственность?

Макс нахмурился:

— Призвать господина к ответу?

— Четыре года назад деревня выдвинула иск против управляющего, когда Манфред огородил общинный луг.

— Ну, Эверард…

— Господин должен спасти свою честь. Это юридическая фикция, но очень полезная. Подобно твоему квиллону. Всего на палец длиннее — и уже меч, а это дает тебе преимущество.[57]

— Нам, швейцарцам, они нравятся, — сказал Макс, положа руку на эфес и осклабясь.

— Манфред смог тогда наказать управляющего за то, что сам же повелел ему совершить, и все сделали вид, что верят этому.

Макс коротко махнул:

— Моргартен вынес более решительный вердикт. Вот там мы действительно призвали габсбургского герцога к ответу,[58] доложу я вам.

Дитрих посмотрел на него:

— Слишком решительные действия оканчиваются тем, что на всех деревьях в округе болтаются повешенные крестьяне. Я бы предпочел больше не видеть, как пожинают подобные плоды.

— В Швейцарии победили крестьяне.

— И все же ты здесь, служишь властителю Хохвальда, который, в свою очередь, служит маркграфу Бадена и герцогу Габсбургов.

На это Макс ничего не ответил.

* * *

Они пересекли мостик через мельничный ручей и пошли по дороге к Медвежьей долине. Слева лежали поля под паром, справа — озимые; земля сыпалась на грязную тропу, овраг сдавливал ее так, что та больше походила на канаву, чем на дорогу. Живая изгородь и кусты шиповника, специально высаженные для того, чтобы коровы и овцы не забредали на пашню, одаривали путников тенью и казались настоящими деревьями благодаря тому, что располагались теперь высоко над головами идущих. Дорога, грязная на этом участке от ручья-притока мельничного ручья, извивалась, повинуясь крутизне склона. Дитрих иногда удивлялся, что это за место такое, Медвежья долина, если путешественники, казалось, избегали идти туда напрямик.

Близ общинного луга дорога выныривала из-под земли и взбиралась на уступ холма, плавное повышение которого указывало на первый подъем на Катеринаберг. Здесь солнце пекло без устали, исчезала даже редкая тень, отбрасываемая живой изгородью. Кто-то открыл ворота между общинным выгоном и озимыми полями, чтобы деревенские коровы могли пастись на жнивье и унавоживать озимые посевы.

С верхней части луга, желтого от лютиков, они осмотрели крестьянскую ферму Генриха Альтенбаха на тропе к Прыжку Оленя. Альтенбах несколько лет назад покинул манор, чтобы осушить часть болот. Неплодородные, болота считались ничьей землей, и Альтенбах построил на них дом, чтобы не ходить далеко каждый день к своим полям.