Эйфельхайм: город-призрак - [127]

— Это и меня озадачило, — признал великан. — Ваш друг Скребун сказал однажды, что хотел бы иметь хоть половину той надежды, что была у Арнольда. Однако алхимик убил себя, а Скребун нет.

— Их говорящая голова не понимает таких слов, как «надежда» или «отчаяние».

— Какая разница, — сказала Терезия, — умрут они или уедут?

Дитрих обернулся и вложил ее руку в свои, и она не стала вырываться.

— Все умрут. В глазах Господа важно то, как мы обращались друг с другом при жизни. «Возлюби Господа всем сердцем и всей душой и возлюби ближнего своего, как самого себя». Это наставление связывает нас друг с другом и спасает, не позволяя попасть в тенета мщения и жестокости.

— Среди христиан нет недостатка в мстительности и жестокости, — заметил Грегор.

— Люди есть люди. «По плодам их узнаете их», а не по тому, как они себя называют. Внезапная милость может снизойти даже на самого ужасного человека. Jа, даже на самого ужасного человека… Я сам… Я сам был свидетелем тому.

Терезия подняла руку и смахнула слезу с его щеки. Каменщик сказал:

— Вы имеете в виду Готфрида-Лоренца. Гроссвальд называл его вспыльчивым, а ныне он самый смирный из всех крэнков.

— Jа, — сказал Дитрих, посмотрев на него. — Jа. Я имел в виду такого, как Готфрид-Лоренц.

— Но я думаю, Гроссвальд не считает это большой заслугой. — Терезия была расстроена и встревожена.

— Нет, не считает, — ответил он. — Для него осторожность и прощение лишь слабость и глупость. Тот, за кем сила, пользуется ею; тот, у кого ее нет, подчиняется. Но я верю — всякий жаждет справедливости и сострадания, что бы ни было записано на «атомах его плоти». Мы спасли шестерых из них — может, семерых, но в отношении алхимика я не уверен.

— Справедливость и сострадание? — переспросил Грегор. — И то и другое разом? В этом-то и кроется загадка.

— Отец, — внезапно спросила Терезия, — можно ли одновременно любить и ненавидеть одного человека?

Пчела отыскала путь в дом и старательно засновала между цветков, которые девушка растила в небольших глиняных горшочках на подоконнике.

— Я думаю, — сказал Дитрих наконец, — что это может быть скорее не один человек, а сразу два: тот, каков он сейчас, и тот, каким был прежде. Если грешник искренне раскается, то умрет в момент покаяния, и родится новый человек. В этом смысл прощения, ибо бессмысленно обвинять одного человека в том, что содеял другой.

Он испугался, не став развивать мысль далее, и вскоре покинул дом травницы вместе с Грегором. Снаружи каменотес рассеянно потирал свой ушибленный палец.

— Она прекрасная женщина, хотя и простоватая. И, возможно, она не очень-то ошибается насчет демонов. Может, как сказал Иоахим, это испытание свыше. Но кого испытывают? Или мы направим их к смирению, или же они нас направят к отмщению? Зная людей, боюсь, более вероятно второе.

* * *

За завтраком на следующее утро Скребун откупорил фляжку, лежавшую в его мешке, и вылил оказавшийся внутри мутный бульон в овсяную кашу. Он вставил пробку на место, но сидел, застыв с фляжкой в руке какое-то время, прежде чем вернуть ее в мешок. Крэнк поднес ложку к губам, замер, затем вылил все обратно в миску и оттолкнул кушанье от себя. Дитрих и Иоахим обменялись недоуменными взглядами, и монах поднялся со скамьи проверить кашу в котелке на вкус.

— Наполняет, но не насыщает? — спросил пастор в шутку, вспомнив о словах Грегора.

Скребун ответил неподвижностью, в такие мгновения его племя, казалось, обращалось в камень. Дитриха всегда беспокоило это состояние, но внезапно он понял его смысл. Некоторые животные замирают подобным образом, реагируя на опасность.

— Что не так?

Скребун перемешал кашу:

— Мне не следует говорить об этом. — Священник ждал, а Иоахим, нахмурившись, озадаченно взирал на них. Он зачерпнул каши в миску, и, хотя ему пришлось тянуться через Скребуна, крэнк не пошевелился.

— Я слышал, как некоторые из вас, — сказал, наконец, крэнк, — говорили о голоде, который случился много лет назад.

— Около тридцати лет назад, да, — уточнил Дитрих. — Я только что прошел рукоположение, а Иоахим еще даже не родился. На протяжении двух лет лили сильные дожди, и урожай пропал на полях от самого Парижа до болот Польши. Непродолжительный голод случался и прежде, но в те годы нигде в Европе не было хлеба.

Скребун с усилием, медленно потер ладони друг о друга.

— Мне говорили, люди тогда ели траву, — продолжил он. — Хотели набить желудок — но трава не насыщала их.

Дитрих бросил есть и уставился на крэнка.

— Что? — спросил Иоахим, опускаясь на скамью. Дитрих почувствовал направленный в его сторону взгляд существа, внешне остававшегося погруженным в свои мысли, и спросил:

— На сколько еще хватит ваших собственных запасов?

— Мы перебивались ими кое-как поначалу, но капля по капле однажды опустошит даже самое большое море. Некоторые питаются «надеждой», но их путь труден, возможно, слишком труден для некоторых из нас. Приятно, — добавил он, — что ваша «весна» наступила до того, как все закончится. Я буду скучать по виду ваших распускающихся цветков и оживающих деревьев.

Дитрих посмотрел на своего гостя с ужасом и жалостью:

— Ганс и Готфрид, может, все же починят…