Эвтаназия - [44]

– Безусловно, вам бы хотелось побыстрее от всего этого избавиться? – обратился он к Моминой.

– О чем речь, – ответила та.

Меня он не спрашивал. Вероятно, я производил впечатление человека, которому нравится растягивать удовольствие. По-моему, Руслан Иванович был шокирован. Видимо в его представлении Моминой соответствовал самец несколько иной наружности. А она приволокла какого-то непонятного урода. Небось для себя Руслан Иванович шашни с подобными девицами относил к области наиболее изощренных сексуальных фантазий.

– Тогда придется проколоть вас одним немецким препаратиком. Но, разумеется, не бесплатно, – сказал он.

– Я заплачу, – сказал я.

– За обоих? – с сомнением посмотрел он на меня.

– Куда деваться, – ответил я.

Момина хмыкнула.

На этой оптимистической ноте визит бы и завершился, если бы его не угораздило заранее назвать цену Она была нагло завышена. Ну, не могло быть такой цены у препарата – даже немецкого. Очевидно этот клоун рассчитывал, что в присутствии Моминой я не стану торговаться. Но не на того напал. Я дрался за каждый рубль.

Впрочем, он почти сразу же пошел на попятный. Скорее всего решил, что все же я какой-то законспирированный крутой. Вроде герцога Бульонского, проживающего инкогнито в этих чудных трущобах. Ведь и баба такая, и торгуюсь как миллионер. А что еще мне оставалось делать?

Мы вышли на улицу. Погода была пасмурная, к тому же близился вечер, но после вендиспансера здесь казалось весело и светло.

– Зачем ты срезала косу? – поинтересовался я. – Трихомониаз – штука не бог весть какая приятная, но это ведь все-таки не тиф.

– Должна же была я как-то отметить потерю невинности.

– Ах, вот оно что! – сказал я.

– Я же тогда еще не знала, что одновременно с потерей невинности я кое что и приобретаю.

Потянулись дни лечения. По заведенному обычаю мы встречались у памятника Гоголю и вместе шли в вендиспансер, где Руслан Иванович с лохмами Пьера Ришара делал нам импортные уколы. Сидя в очереди, мы, естественно, вели эти идиотские разговоры о литературе. О чем еще можно было говорить с Моминой? В частности о „Предвкушении Америки" Виктора Середы. Дело не двигалось с мертвой точки, и я постепенно начинал звереть. Ведь без успешного завершения книги мне никогда не обрести крыльев.

Момина придерживалась следующей версии: Ловчева доконала совестливость. Ведь, сбежав на Запад, он на произвол судьбы бросил родителей, для которых оставался последней опорой в этой жизни. Не выдержав подобного удара, они вскорости умерли. (Мне вспомнились мои собственные бабушка с дедушкой, которые умерли в течение одного месяца.) А потом он убедился, что общественное устройство на Западе столь же несовершенно, как и на Востоке. И принялся мстить обществу, которое своей мишурой спровоцировало его на столь тяжкую и в результате бессмысленную жертву.

– А достаточно ли он любил их для того, чтобы на этой почве свихнуться? – засомневался я. – Ведь мстить обществу подобным образом – сумасшествие. Отрывок романа, посвященный его взаимоотношению с родителями, написан полностью. И нет никаких оснований… Вот детей своих он действительно боготворил. И страдал в годы вынужденной разлуки. Но ведь потом тут все складывалось благополучно.

– А может он ощутил, как много значат для него родители, лишь только узнав об их смерти? Так бывает, если хочешь знать. Ведь он охладел к родителям потому, что не мог простить им вынужденной жизни в Советском Союзе. А потом понял, что не такая уж это было и трагедия.

Я пожал плечами.

– Предположение первое: Ловчев разочаровался в капитализме. Предположение второе: его родители умерли. Предположение третье: у Ловчева есть основания полагать, что он виновен в их смерти. Предположение четвертое: это сводит его с ума. Предположение пятое: не вполне нормальный Ловчев мстит Западу, насыщая его артерии тяжелыми наркотиками.

– Его всегда волновали проблемы взаимоотношения отцов и детей, – не сдавалась Момина. – Я буквально нутром чую, что разгадка лежит где-то рядом.

Письма Середы к отцу, пронеслось у меня в голове. „Отцы и дети"… Ведь я сам тогда об этом подумал.

Незаметно мы соскальзывали на общелитературные темы. К примеру, Момина познакомила меня со своей теорией объектно-ориентированных потоков сознания. В первозданном виде поток сознания смоделирован разве что у Джойса. Но есть немало хороших писателей, произведения которых по сути представляют собой определенным образом отфильтрованный поток сознания, сориентированный на рассматриваемый объект. Ну и соответствующим образом оформленный. Взять, к примеру, Курта Воннегута. Три из четырех его последних романов являются именно такими: „Рецидивист", „Синяя борода" и „Фокус-покус". Существуют: а) – замысел и б) – главный персонаж. Берем поток сознания главного персонажа, процеживаем сквозь специально подобранную систему фильтров, чтобы осталось только то, что необходимо для воплощения замысла, – и роман готов. В „Галапагосах" же наличествует только а) – замысел, и при фактическом отсутствии б) – главного персонажа с его потоком сознания, роман при чтении буквально разваливается на куски. Не случайно, осознавая это, Воннегут вводит в сюжет рассказчика – некий дух. Задним числом – у Моминой нет на этот счет никаких сомнений. Однако легче от этого практически не становится, поскольку дух-то появился, а поток его сознания – нет.