Эвтаназия - [37]

– А круг его друзей не изменился?

– Видишь ли, в восемьдесят седьмом году я уехала учиться в Америку и более четырех лет меня тут не было. А когда вернулась, он уже находился в зените славы. Причем, не столько он сам, сколько его новое имя, от которого он старался держаться на расстоянии. Купил дачу в Научном, где и проводил почти все свое время. Там он писал, туда приезжали его литературные агенты и кое-кто из друзей. Не могу сказать, чтобы круг его знакомых принципиально изменился, просто он несколько отдалился ото всех.

– И у меня была дача в Научном, – вспомнил я.

– Куда же она делась? – поинтересовалась Момина. – Тоже пала жертвой издательской кампании?

– Да нет, – сказал я с сожалением. – Она сгорела много лет назад.

Действительно, за дачу свою я бы смог сейчас выручить такие деньги, что только пиши.

– А где ты училась в Америке? – спросил я.

– В Принстоне.

Я даже присвистнул:

– Но ведь там в свое время учился Скотт Фицджеральд!

Мы подкатили к ее дому. А я-то рассчитывал, что сначала она позаботится обо мне. Значит придется добираться самостоятельно на трамвае. Или пройтись пешком.

– У меня хранятся его архивы, – сказала она. – Среди них много писем. Думаю, тебе будет полезно все это просмотреть.

Мы поднялись. Коридор – словно зал в музее абстрактной живописи. И долговязый тип на паркете: прыгая на одной ноге, пытается стянуть с себя пудовые кроссовки.

Она усадила меня в комнате, где стояла стереоустановка. Помните, такая необычная на вид, сюрреалистическая? Включила камерную музыку и принесла несколько папок.

– Это далеко не все, – предупредила она, – но на сегодня, я думаю, вполне достаточно.

– Я тоже так думаю, – сказал я, взвесив одну из папок на ладони.

Чуть позже она вкатила столик на колесиках: с бутербродами и апельсиновым соком.

– Ладно, – сказала она, – мне тоже нужно немного поработать.

И удалилась в кабинет.

Я открыл одну из папок, устроился на диване поудобнее и взял бутерброд. Разрозненные записи, зачастую косноязычные. Вырезки из газет – в основном бытовые очерки. Какие-то пометки. К примеру: „Определить причину, отчего мне так плохо, дискомфортно и устранить."„Кроме прислуги там: старшая сестра с двумя сыновьями, друг детства с семьей, бывший коллега и друг по творчеству с семьей, еще одна творческая личность – одинокая."„Друг: все ты тщательно продумал и обосновал, но твоя логика – логика компьютера. Только компьютер способен столь рационально подходить к явлению гибели, медленной гибели индивидуума. С твоей точки зрения я должен был бы сейчас поступить так-то и так-то, поскольку мне это выгодно потому-то и потому-то, но я этого не сделаю. Я просто убью тебя."

„Тирания оттачивает душу, вынужденное иносказание совершенствует мысль, а крупицы правды даруют мудрость, в то время, как легко доступное знание лишь повышает интеллектуальный уровень.

Западные цивилизации – это тонны, тысячи, миллионы тонн живого здорового мяса. Наша цивилизация была уже почти бестелесной, настолько, насколько это вообще можно вообразить. Следующая стадия – цивилизация теней, фантомов, призраков. Но пока душа еще цепляется за тело. Если не за мясо, то по крайней мере за скелет. И дети… Мы уже готовы были перейти в разряд призраков, но как же они?"

Компакт-диск с музыкой, видимо, был запрограммирован на повтор. Когда он включился в третий раз, я подошел и выдернул шнур из розетки. Уже был вечер, но время определить мне не удалось. На стене тут часов не было, а картонку с таблицей коэффициентов для моих тикалок, которые показывали сейчас семь пятнадцать утра, я оставил в джинсах.

Дверь в кабинет была открыта. Я обнаружил, что Момина сидит уже в своем халате с каратистами. Я и не заметил, когда она успела переодеться. Значит домой мне все же придется ехать на трамвае. Или пешком? Или, может, она решила оставить меня у себя переночевать? Нужно внушить ей, что в этой квартире я способен ночевать лишь в одной постели с хозяйкой.

Она сидела ко мне спиной, и что-то энергично печатала на своем портативном компьютере. Рядом под настольной лампой на специальной подставке стояла раскрытая книга. Я не видел ее лица, но даже и так было понятно, что она не работает, а священнодействует. Что занятие это – суть ее существования и что она преисполнена чувства собственного предназначения.

– Что ты сейчас переводишь? – поинтересовался я.

– „Под знаком незаконнорожденных" Набокова.

– Дашь почитать?

– Когда закончу, конечно.

Она потянулась и повернулась ко мне.

– Ну как дела? – спросила она.

– Помаленьку.

– Скажи честно, ты уже немножко… он?

Я понял, что она имеет в виду.

– Да, – сказал я.

– Это самое главное, – сказала она. – А настроиться на нужную волну ты уж как-нибудь сможешь. У тебя это здорово получается. В музыке таких, по-моему, называют слухачами.

Мы еще немного поговорили. О музыке, коль уж зашла речь.

– Ну, ладно… – сказала она и отвернулась.

Я с неохотой возвратился на свое место.

В очередной папке оказались письма Момина к отцу. Судя по всему, отношения между ними складывались непросто. Момин обижался на отца за то, что в молодости тот несколько раз вгонял его в депрессию. Убеждал, что у него нет литературного дарования, и что ему просто необходимо получить полноценную специальность, предпочтительнее – ученого или инженера. Вместо того, чтобы морально поддержать сына, подумать, какие шаги тому нужно предпринять, чтобы двигаться в нужном направлении, он всячески стремился посеять в нем сомнение, а сомнение – это червь, пожирающий личность. И в результате у него опустились руки, он практически потерял веру в себя, и чуть было не загубил свою жизнь. Отец добился-таки, что в старших классах он практически не писал, а по окончании школы сперва поступил в политехнический, где отучился целых три года. По его милости он потерял три года! Но этот временной урон мог бы оказаться и более существенным, как это случилось с некоторыми другими. А мог бы привести и к подлинной трагедии. Разумеется, он отдает себе отчет в том, что отец руководствовался наилучшими побуждениями. Это не обсуждается. Но как он мог игнорировать такую всеопределяющую вещь, как состояние души? Да, он не подавал, к сожалению, больших надежд, не блистал талантом – это верно, но способности ведь в значительной степени развиваются, если этого очень захотеть, а желание было налицо. В таких случаях практически все зависит от уровня притязаний. И отец, если его действительно беспокоила судьба сына, должен был в первую очередь подумать о том, как ему помочь преуспеть на поприще, которое тот сам избрал для себя, и уж во всяком случае не навязывать ему насильственно собственное мироощущение. Ведь главное для человека – душевный комфорт, ощущение того, что твоя жизнь обустроена сообразно твоему естеству.