Европолис - [88]

* * *

Стемнело. Эвантия несколько раз прошла взад и вперед по улице, прежде чем решилась войти.

Делиу был один. Он сидел за письменным столом с книгой и словарем. У него была привычка делать выписки, чтобы потом использовать их в любовных письмах. Он был раздражен тем, что жена одного инженера, белокурая, грациозная датчанка, гордая и холодная, оказывает ему сопротивление. Он только что нашел подходящую фразу, которую тут же выписал: «Стыдливость — это выдумка уродливых женщин».

Осторожно, в одних шерстяных носках вошел вестовой Жан.

— Вас желает видеть барышня.

— Кто такая? Ты ее не знаешь?

— Не очень, потому что не видел, чтобы она к нам ходила.

— Пусть войдет.

Делиу поднялся из-за стола. На нем была элегантная шелковая пижама вишневого цвета.

В полутьме прихожей он не сразу узнал девушку, которая не решалась переступить порог. Но только она робко произнесла: «Я пришла, чтобы попросить вас…» — как он радостно воскликнул, перебивая ее:

— О! Эвантия! Дикая газель! Какой сюрприз! Что привело тебя ко мне? Говори, не стесняйся.

Его мужественный голос звучал приятно и завораживающе. Делиу ласково увлек за собой Эвантию в комнату. Теребя в руках кончик носового платка, Эвантия заговорила сдавленным, прерывающимся от волнения голосом:

— Я пришла, чтобы попросить вас сжалиться надо мной и моим отцом, он лежит при смерти… Он не виноват… Это другие взяли его в лодку с собой… а его-то и застрелили. — Слова Эвантии потонули в рыданиях.

Делиу сначала ничего не понял.

Чего она хочет от него? Он на минуту задумался и вдруг его осенило:

— А! Понял. Твой отец замешан в краже зерна в порту. Ну и что я могу сделать в данном случае?

Эвантия старалась припомнить слова, которые ей упорно повторял Ахилл.

— Чтобы комендатура прекратила следствие, — выпалила она и замерла в ожидании.

Делиу, нахмурившись, молча, сделал два шага, глядя в пол. Потом повернулся, покачался на носках, поднял голову и, сощурив глаза, окинул острым взглядом тонкий силуэт, четко выделявшийся на фоне белой стены.

— Посмотрим, что можно сделать, — ответил он холодно и загадочно.

Эвантия не сводила с него глаз, ожидая ответа, вся красная, с пылающими щеками. Она чувствовала, как он ощупывает ее взглядом, как оценивает ее с ног до головы.

Одна упорная мысль владела умом Эвантии. Девушка готова была упасть на колени. Простирая к Делиу руки, она вновь заговорила жалобным голосом:

— Прошу вас, сделайте это для меня… Вы обещаете?

— Обещаю. Завтра я прикрою это дело, прекращу всякое следствие, — твердо и великодушно обещал ей Делиу.

Оживившись на мгновенье, Эвантия бормотала благодарственные слова, в то время как его холодная рука протянулась, чтобы погладить ее пылающие от слез и от стыда щеки.

И вдруг Делиу резко изменил тон. Он заговорил ласково, вкрадчиво, обворожительно:

— Я сделаю это только ради твоих очаровательных глаз. Ну, успокойся, вытри слезки, они только портят тебя. Теперь мы можем поговорить как друзья. Почему ты бежишь от меня? После той ночи ты стала меня избегать. Ты же прекрасно знаешь, что я тебя люблю. В твоей натуре есть что-то дикое…

С ловкостью, приобретенной большим опытом, он легко расстегнул ее жакетку. Эвантия пыталась протестовать, но он двумя заученными движениями обезоружил ее. Уверенной рукой обхватил он ее за талию, а другой осторожно запрокинул ей голову. Страстный долгий поцелуй в обнаженную шею испугал и парализовал ее.

Словно птичка, попавшая в силок, Эвантия билась и задыхалась в стальных объятиях Делиу. Она чувствовала, как у нее кружится голова.

Изнемогая в неравной борьбе, она ощущала, что не может больше сопротивляться. Она вздрагивала от прикосновенья его холодных пальцев. Закрыв глаза и стиснув зубы, она зашаталась и с глухим стоном упала навзничь.

Уже стемнело, когда Эвантия на цыпочках вошла в дом. Умирающий старик почувствовал ее присутствие и открыл свои стекленеющие глаза. Он звал ее взглядом, открывая глаза как можно шире. Девушка склонилась над ним и, прильнув губами к его исхудавшей руке, разрыдалась. Старик сделал невероятное усилие, чтобы поднять свою дрожащую руку. Цепенеющими пальцами ласкал об ее волосы, рассыпавшиеся по одеялу.

Он уже не чувствовал никакой боли. Он не мог ни двигаться, ни говорить и только ощущал какую-то сладкую истому во всем теле. Облегчение и умиротворенность снизошли в его сердце. Страх перед смертью будто по волшебству исчез, и, поднимаясь из глубины души, все его тело обволакивало благодатное тепло и сладостное чувство спокойствия. Старику казалось, что он погружается в теплую ванну.

Когда Эвантия подняла глаза, она увидела, что лицо у него просветлело и по тонким губам скользит слабая улыбка.

— Тебе лучше? Усни, папа! Закрой глаза и усни… Я тоже прилягу…

Но Никола Марулис не хотел закрывать глаз. Он пристально и жадно смотрел на дочь, словно хотел впитать в себя ее целиком. И только тогда, когда Эвантия отошла от постели, он решился закрыть глаза, запечатлевшие ее образ.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

В ту же ночь старик умер.

Утром Эвантия нашла отца уже холодным. Суровое, строгое лицо его, окоченев, казалось трагической маской.