Европейская мозаика - [106]

Кое в чём, однако, г-жа де Сталь ошибалась: нельзя сказать, чтобы этому надмирному существу не было знакомо обычное человеческое сострадание. «Наполеон не только не был зол, но был естественно добр», — свидетельствует человек, имевший возможность наблюдать за ним изо дня в день, — последний секретарь Наполеона, барон Фейн. — «Первым делом его после всякого сражения была забота о раненых. Сам обходил поле, приказывал подбирать своих и чужих одинаково; сам наблюдал, чтобы делались перевязки тем, кому они ещё не были сделаны, и чтобы все, до последнего, перенесены были на амбулаторные пункты или в ближайшие госпитали. Некоторых поручал особо своему лейб-хирургу… и потом заботливо расспрашивал его о малейших подробностях в ходе лечения, о свойствах раны, о надежде на выздоровление и об опасности, — обо всём хотел знать».

Сегюр вспоминает, как после Бородинского сражения лошадь Наполеона, объезжавшего заваленное мёртвыми телами поле, задела копытом раненого, и тот застонал. Император разразился бранью в адрес штабных, за то, что они не заботятся о раненых. «Кто-то, чтобы успокоить его заметил, что это русский солдат. Но император с живостью возразил, что после победы нет врагов, а есть только люди!»

В конце концов, эту черту характера Наполеона подтвердит и Александр I: «Его не знают и судят слишком строго, может быть, даже несправедливо… Когда я его лучше узнал, я понял, что он человек добрый».

Но природная доброта и сострадательность не переросли в нём в любовь к людям. Демоническая природа его гения взяла верх над задатками милосердия. Тем более оттеняет колоссальную фигуру Наполеона личность его главного противника — императора Александра I, последнего политика, которому история предоставила возможность построить европейский мир на началах христианской любви.

История двух покушений на Наполеона

Нож Штапса

Австро-французская кампания 1809 года закончилась победой Наполеона при Ваграме и подписанием мирного договора в Шёнбрунне, который подтвердил доминирование Франции в Европе. Однако этот последний триумф Наполеона был отравлен неприятным инцидентом.

12 октября, во время парада французских войск, в толпе любопытных был схвачен молодой человек, чересчур настойчиво пытавшийся пробраться поближе к Наполеону. При обыске под платьем у него был обнаружен кухонный нож, завёрнутый в бумагу. На допросе арестованный назвался Фридрихом Штапсом, сыном протестантского пастора из Наумбурга, и заявил, что намеревался убить Наполеона. Юный террорист, совсем ещё мальчик, с нежным, почти девичьим лицом, вызвал у императора жалость.

— За что вы хотели меня убить? — спросил он.

— Я считаю, что пока вы живы, моя родина и весь мир не будут знать свободы и покоя, — был ответ.

— Я вас помилую, если вы попросите у меня прощения.

— Я не хочу прощения, я очень жалею, что мне не удалось вас убить.

— Чёрт побери! Кажется, для вас преступление ничего не значит?

— Убить Вас не преступление, а долг.

— Ну, а если я вас всё-таки помилую, будете вы мне благодарны?

После долгого молчания Штапс произнёс:

— Нет, я всё равно вас убью.

Наполеон остолбенел, вспоминает очевидец, адъютант императора генерал Рапп, который и схватил Штапса. Лейб-медику Корвизару было поручено освидетельствовать душевное состояние арестованного, но тот констатировал его полную вменяемость. Тем не менее префекту полиции велено было распространить слух, что Штапс сумасшедший.

— Вот плоды иллюминатства, которым заражена Германия, — воскликнул Наполеон, когда Штапса увели. — Но с этим ничего не поделаешь: пушками секты не истребишь! Узнайте, как он умрёт, и доложите мне.

Штапс умер, как герой. Приговорённый к расстрелу, он выкрикнул перед смертью: «Да здравствует свобода! Да здравствует Германия!»

Когда-то, в далеком 1793 году, якобинствующий поручик Бонапарт писал: «Если бы даже отец мой захотел быть тираном, я заколол бы его кинжалом!» Но то были всего лишь слова, а теперь Наполеон словно увидел себя, оставшегося верным республиканским идеям. «Этот несчастный не выходит у меня из головы, — признавался император. — Когда я о нём думаю, мысли мои теряются… Это выше моего разумения!»

Быть победителем, но не убийцей

А вот в русском стане во время Отечественной войны 1812 года покушение на жизнь предводителя Великой армии рассматривалось как поступок, несовместимый с военной честью. Во всяком случае, когда знаменитый партизан А. С. Фигнер, лелеявший мысль избавить мир от «врага рода человеческого», явился с подобным предложением к Кутузову и Ермолову, те выказали явное замешательство. Фигнер хотел пробраться в Кремль, наняться истопником и, улучив момент, застрелить Наполеона из маленького пистолета.

Реакция русских генералов напоминала наполеоновскую в случае со Штапсом. «Изумлённый предложением Фигнера Алексей Петрович (Ермолов) начал зорко вглядываться в отважного самоотверженца и испытывать его разными вопросами, чтобы из ответов увериться, в здравом ли уме Фигнер?.. Ермолов решился в полночь, по отвратительной дороге, в непогоду, идти к Кутузову… „Что ты, Алексей Петрович? — спросил Кутузов вошедшего Ермолова… — Всё ли благополучно у нас?“ <…> Пока Алексей Петрович рассказывал, Михаил Илларионович <…> начал ходить по избе, заложивши назад руки, и спросил: „Фигнер не сумасшедший ли?“»