Европеец - [99]

Киреевский видит русскую словесность в движении, и это движение — к действительности (это слово автор не раз выделяет курсивом). «…Стремление воплотить поэзию в действительность, — говорит он, — уже доказывает и большую зрелость мечты поэта и его сближение с господствующим характером века».

Чрезвычайно важен и показателен для всей идейной эволюции Киреевского и другой тезис статьи, посвященный роли философии для русской литературы и русской жизни вообще. «Нам необходима философия, — утверждал он, — все развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целость нашим младенствующим наукам, и самая жизнь наша, может быть, займет от нее изящество стройности. Но откуда придет она? Где искать ее?

Конечно, первый шаг наш к ней должен быть присвоением умственных богатств той страны, которая в умозрении опередила все другие народы. Но чужие мысли полезны только для развития собственных. Философия немецкая вкорениться у нас не может. Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта».

Не напряженный интерес к философии, не стремление найти в ней путь к решению проблем, которые ставили искусство и жизнь, придают оригинальность этому суждению. Интерес этот был всеобщим, аналогичные мысли высказывались не раз. «… Философия и применение оной ко всем эпохам наук и искусств — вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, — утверждал Веневитинов, — предметы, тем более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук и найдет сие основание, сей залог своей самобытности и, следственно, своей нравственной свободы в литературе, в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать систему мышления». «Нам очень нужна философия», — писал Баратынский, «…Я указываю на современную философию для современных произведений как на магнитную стрелку, могущую служить путеводителем в наших литературных поисках». Известно, какую напряженность и страстность будут вкладывать в философские занятия Белинский, Бакунин, Герцен, люди их круга.

Но на этом широком фоне вышеупомянутый тезис Киреевского особенно интересен и показателен потому, что в нем бессознательно, интуитивно обозначен путь духовного развития критика. Мысль, что немецкая философия укорениться у нас не может, что наша философия должна создаться из господствующих интересов нашего народного и частного быта, требовательный курсив, которым он выделяет слова «наша», «наш», — это то, о чем Киреевский будет говорить в 1840 и 1850-х годах. А убеждение, что первым шагом к созданию «нашей» философии должно стать усвоение интеллектуальных богатств Запада, вдохновит его на издание «Европейца».

Конечно, это лишь схема, в действительности все оказалось гораздо сложнее, и автор «Обозрения русской словесности за 1829 год» будет и противоречить положениям этой статьи, многие существенные акценты изменятся и сместятся, но сам факт, что статья в «Деннице» должна быть понята и оценена в контексте будущей эволюции Киреевского, представляется бесспорным.

«Обозрение русской словесности за 1829 год» вызвало развернутый и сочувственный отзыв Пушкина, причем он не только одобрил статью в целом, но и солидаризировался со многими конкретными оценками современных литературных явлений, увиденными им у Киреевского. Обратим в этой связи внимание на один особенно показательный момент.

В заключительной части своей статьи, подводя читателя к выводу, что «у нас еще нет полного отражения умственной жизни народа, у нас еще нет литературы», Киреевский писал: «…если просвещенный европеец, развернув перед нами все умственные сокровища своей страны, спросит нас: „Где литература ваша? Какими произведениями можете вы гордиться перед Европою?” — что будем отвечать ему?

Мы укажем ему на „Историю российского государства”; мы представим ему несколько од Державина, несколько стихотворений Жуковского и Пушкина, несколько басен Крылова, несколько сцен из Фонвизина и Грибоедова…»

Пушкин обратил внимание на этот абзац и выписал его в своей рецензии. А когда в «Опровержениях на критики» он сам задался вопросом, какие произведения «наша словесность с гордостию может выставить перед Европою», его список оказался разительно сходен с тем, который составил Киреевский: «…Историю Карамзина, несколько од Державина, басен Крылова, пэан 12 года и несколько цветов северной элегической поэзии».

«Обозрение русской словесности за 1829 год» со всей определенностью выявило ту позицию, которую занял Киреевский в литературной борьбе конца 1820-х — начала 1830-х годов, и стало, по выражению Максимовича, «надежным задатком будущей деятельности» критика. «Оно возбудило многие толки в журналах; более всех огорчился, разумеется, Булгарин, бывший тогда особенным голосом, невыгодным для нашей литературы, отозвавшимся невыгодно и на Киреевском…» Булгарин, впрочем, не только «огорчился», но и стал распускать клеветнические слухи, вынудившее Жуковского 30 марта 1830 г. обратиться к царю и искать у него заступничества. «…Булгарин везде расславляет, — писал Жуковский, — будто бы Киреевский написал ко мне какое-то либеральное письмо, которое известно и правительству… Этим людям для удовлетворения их злобы никакие способы не страшны. Киреевский не писал ко мне никакого письма, за его правила я отвечаю; но клевета распущена; может быть, сочинено и письмо, и тайный вред мне сделан».