Европеец - [92]

«Блаженством, — повторил холодно Старец. — Безумцы! — сочтите дни этой болезни, которую вы так гордо называете жизнию — несколько мгновений пройдет, не успеете назвать их блаженством, и все исчезнет, и могильные черви высосут ваше сердце, теперь полное страстей и желаний».

— А тебе бы и эти краткие мгновения обратить в тяжкую муку, — воскликнул Мусульманин.

— Я женщина — для меня и преступления и добродетель равны за могилою, говорят мудрецы Востока. Не отнимай моего сладкого преступления, — вскричала Агия и в отчаянии поверглась на землю.

Но и взора более старик не удостоил ее; он потрясал землю, низводил гром небесный, воздымал ураганы, и все так спокойно и так холодно — даже злобной улыбки не видно было на устах его, казалось, напротив, что страдания любовников еще более успокоивали его душу; но чем более холодел он, тем больший огонь воспламенялся в сердце Оросмана. Так с вышины мрачных сводов тайного судилища падают на главу страдальца капли ледяной воды, с каждой каплею жилы его туже напрягаются, пульс бьется сильнее, и пламенная кровь сильнее клокочет в распаленном мозгу его.

Тщетно Петр Пустынник силою неба и земли хотел разлучить любовников, они называли друг друга самыми нежными именами, клялись в вечной любви и в вечном терзании. Между тем Лузиньян с своею женою почтительно преклонили колена пред Пустынником, и толпа Крестоносцев укоряла любовников в непослушании. Оросман ломал руки свои, бросался в объятия своей подруги; кровяные слезы катились из глаз его, он обнимал Агию, крепко сжимал ее в своих объятиях и обессиленный падал на землю. С досадою смотрел я на зрителей, которые наводили на нас лорнеты и хладнокровно рукоплескали нашим страданиям, — вдруг смотрю на свою ложу — и с ужасом вижу самого себя: я тоже смеялся и иногда также хлопал в ладоши с другими. Но этот ужас скоро уступил место другому — Крестоносцы с неистовством влачили по земле злополучную Агию. Отец удерживал Оросмана. Гордый наследник мусульманского трона собирает последние силы, презирает страшное могущество Пустынника и в забытии бросается на него, но Петр возводит руки, гром грянул, и Оросман мертв, и впервые улыбка раздвинула уста ненавистного старца.

«Особы непринадлежащие к театру не имеют права входа в оной во время репетиции», — проговорил кто-то возле меня — я проснулся, уже было утро — пустый Театр едва освещался свечою Суфлера, луч утреннего солнца преломлялся с колонны, — на сцене повторяли какой-то водевиль, режиссер хлопотал, работники тащили через сцену половину Египетского обелиска…

ь. ъ. й.[4]

Э. П. Перцов. П<ушкин>у

Счастлив любимец наслажденья,

Свободу в сердце утаив;

Счастлив причастник вдохновенья:

Ты, мой Поэт! вдвойне счастлив.

Сама судьба ковром богатым

Тебе устлала жизни путь,

Любовь была твоим пенатом,

Веселий чистых ароматом

Дышала пламенная грудь.

Чтя неба волю роковую,

Ты беззаботно юность вел,

Хоть Промысл тучу громовую

Вдруг на главу твою навел.

Ты злополучьем был украшен;

Гордись бедой своей, Поэт!

Так год пожаров и побед

Сгромил верхи Кремлевских башен,

Но снова годы тишины

Их красотой изумлены

И пусть все в мире время косит,—

Тебе ль робеть? ты свой удел

В стихах златых запечатлел:

Твоих веселий сердце просит,

Твоя печаль наводит грусть,

И девы помнят наизусть

Твои сердечные куплеты.

Как часто юные поэты,

Плетя на твой узор стихи,

Кончают рифмами твоими,

И рады б знать твои грехи,

Чтобы исповедоваться ими.

Э. П. Перцов. Элегия

Грустна, тяжка забота дум

Но есть мне светлые мгновенья,

Когда порывом вдохновенья

Вдруг вознесен крылатый ум.

Расторгнув узы жизни дольной,

Широк, могуч его полет

И с высоты своей престольной

Куда, чего не досягнет?

Красы и ужасы природы

Тогда очам обнажены;

Внимал я, на лоне тишины

И буйства крик и песнь свободы,

И там, где славят жизнь народа

Предвижу сон развалин и могил;

Не изумлен я разрушенью,

Причастник таинственных сил;

Не предан я земному наслажденью

Всесозерцающей душой.

Мне льются в грудь восторженные чувства;

Любви и дружбы жар святой

И благодатный жар искусства

Доступны мне все помыслы богов, —

И самый замысл мирозданья

И тайна злобная гробов

И ложь житейского, страданья.

Тогда живу я жизнью не одной.

Небес святыня, гордость ада

Позор земли, — все предо мной,

Все моего добьется взгляда

В тот краткий миг, в тот миг святой,

Какой-то тайной обновленный,

Слился сердечный трепет мой

С движеньем, с жизнью вселенной

О если бы тогда возмог

Единым излияться словом,

Звук грянул бы вдруг отзывом громовым

И содрогнулся б ветхий мир

Как в ночь Христова Воскресенья

Слепой языческий кумир.

О, для чего так кратко вдохновенье!

Зачем его так сладок срочный пир.

А. И. Полежаев. Романс

Утро жизнью благодатной

Осветило сонный мир;

Дышит влагою прохладной

Упоительный Зефир.

Нега, радость и свобода

Торжествуют юный день,

Но в моих очах природа

Отуманена как тень.

Что мне с жизнью, что мне с миром?

На душе моей тоска

Залегла как над Вампиром

Погребальная доска.

Вздох волшебный сладострастья

С стоном девы пролетел

И в груди за призрак счастья

Смертный хлад запечатлел.

Уж давно огонь объятий

На злодее не горит,

Но над ним как звук проклятый

Этот стон ночной гремит.

О исчезни стон укорной