Европеец - [89]

Воспитанная посреди таких привычек, под надзором отца умного и просвещенного, проведя пять лет в чужих краях, в кругу самых отборных обществ, в атмосфере изящных искусств и умственной аристократии; одаренная самыми счастливыми способностями и красотою не общею, — Софья Вельская, семнадцати лет, была бы одною из замечательных девушек в самых образованных землях, а тем больше в России. Несмотря на то, однако, она в Москве не понравилась сначала. И в самом деле, между нею и большинством московских дам было не много общего. Что занимало ее, не занимало их; а их разговоры были ей не по сердцу. Важное для них, казалось ей неважным; а любопытное для нее, заставляло их зевать. Она не могла смеяться, когда другие смеялись и, бедная, смеялась почти всегда одна. Она не вертела фраз, не искала сентенций, говорила просто, как думала, и только то, что думала, — и потому прослыла ограниченною. Она слушала, когда ей говорили, и не могла говорить, когда ее не слушали или не понимали, — и потому прослыла странною. Не находя людей по сердцу, она молчала сколько могла, — и потому прослыла гордою. Поведения своего она не рассчитывала на эффект, — и потому прослыла вместе и сентиментальною и холодною. Она не восхищалась любезностями московских кавалеров, — и потому прослыла пустою. Она невольно скучала посреди несходных с нею обществ, и потому прослыла скучною.

К этому еще надобно прибавить, что Софья была застенчива.

В. Ф. Одоевский. Петр Пустынник

В Итальянской Опере давали «Петра Пустынника». Мне досталось сидеть в ложе возле самой сцены, пред моими глазами театральная природа была во всей наготе своей: разрумяненные лица, поддельные волосы, мишура, нарисованные морщины; по косым квадратам были намалеваны сусальным золотом бог знает для чего разной величины колонны, и сквозь холстинных сводов Египетской залы видны были обломки деревьев, модных окошек, надгробных камней, там между щитами крестоносцев мелькали лица в сертуках и в чепчиках; мусульманин крестился, уверяя машиниста, что не он задел чалмою лавину, зазвеневшую в то самое время, когда примадонна разливалась в руладах a piacere62*, и пока Оросман предавался оранию, перукмахер в белом переднике расчесывал бороду Нурредина. Прибавьте к этому неловкость актеров, их остроконечные жесты и гримасы, шепот суфлера — вокруг лишь лица, которых каждый день встречаешь в гостиных пополам с стульями, лампами и столами, зрители, которым издали все бывшее на сцене казалось прекрасным, и кто поверит, что я смеялся от доброго сердца, смотря на эту пеструю картину, на эту насмешку над очарованием. Но более всех бывших меня <смешил> актер, представлявший лицо Петра Пустынника: он был высокого роста, в длинной схиме, подпоясанный веревкою, натянутый полотняный лоб разливал безжизненность по длинному лицу его; вероятно, желая изобразить спокойствие своего духа, он оборачивался не иначе как всем туловищем, рассекал воздух косыми углами и на все кудрявые крики Оросмана и на все отработанные вопли Агии отвечал холодными протяжными звуками, — словно то была настоящая каррикатура Каменного гостя в Моцартовом Дон Жуане. Это забавное страшилище ходило и выходило мерными тяжелыми шагами, важно повелевало холстинным громом и молниею, не обращая никакого внимания на терзания любовников, которые в свою очередь смотрели больше на капельмейстера, нежели друг на друга, и лишь изредка склонялось к маленькому Лузиньяну illustre Cavaliere63* с женою, которые так же, как казалось уже издавна, смертельно надоели друг другу. Хор крестоносцев в бумажных латах не слушал почтенной четы, повторяя высокие итальянские речи самым чистым простонародным наречием.

Наконец наскучило мне смеяться. Лампы жгли мне глаза, и, чтобы они не мешали ушам, <я> спрятал лицо в воротник бобровой шубы в уставил<ся> в дальний угол ложи. Между тем в оркестре инструменты бушевали, свистали гобои, глухой голос четырех валторн отдавался, как из могилы, от резкого звука труб дрожь пробегала по нервам и трепещущие перекаты тромбона делались чаще и яснее, буря разыгрывалась час от часу сильнее… слышите? взрыв за взрывом, громада за громадой… все падало… рушилось… тряслась вселенная, прекратилось течение времени, годы и дни, люди и природа смешались, прошедшие века возвращались и с удивлением смотрели на настоящее.

Вокруг развалины, степи, гранитные скалы, равнодушные свидетели земных переворотов, глубокие расселины, верно очерченные слои растений и животных, некогда полные жизни и на остатках которых развивались новые миры, спешили существовать и снова уступали место новому поколению, возле меня Петр Пустынник — старец тысячелетний, исполин, борода до колен, седая, покрасневшая как лентие[1] жертвопр <…>64*, лунный свет в ледяных глазах, вековой снежный мох на челе — пред старцем на коленах дева, бледная, трепещущая, как лилия, крутимая ветром при подошве утеса, звуки ее голоса разрывали сердце.

«Я люблю Оросмана, — говорила она, — уж давно привыкла любить его. Не разлучай нас! Не называй мою любовь преступлением. Совесть меня не тревожит. Это преступление сделалось моей жизнию, моею добродетелью, другой я не знаю. Смотри, тысячи повинуются тебе, замечают твое движение; слепо следуют за тобою, презирая и скорби, и болезни, на что тебе еще и мои страдания? Без них разве мало тебе наслаждений на свете, а я еще только теперь узнала, что я была счастлива».