Европеец - [7]

Но сии климатерические1* переломы, сии болезни возрождения часто бывают смертельными для народов, испытывающих оные. Общество римское погибло во время перехода к христианскому богоучению. Все изменилось в несколько столетий, начиная от поколений до названия самих мест; не одни набеги народов иноплеменных, не одни переселения варваров были причиною переворота. Он был следствием внутренней борьбы в древнем обществе, элементы которого не могли более пребывать между собою в согласии, ни сами собою улучшиться.

Мысль сия еще более поражает нас, когда мы пробегаем последние памятники языческой литературы, свидетельства древнего мира, близкого к концу. Кажется, что читаешь мечтания старцев и лихорадочный бред умирающего; но и это состояние любопытно для наблюдения. Оно ниспровергает обыкновенное мнение, состоящее в том, что равнодушие народов в религии есть знак общественного истощения.

Остановимся только на политеизме греков и римлян. Никогда не внушал он столько суеверной ревности к своему учению, никогда не имел он столь сильных себе защитников, в мистических своих энтузиастах, как в тот век, который предшествовал его разрушению и вместе разрушению империи. Политеизм сей стал буйством последних своих сектаторов; и по причине отчаянного его положения и борения с ним других сил в нем еще увеличивалось суеверие древних времен; ибо воображение, творящее себе утопию из прошедшего и создающее мечты из воспоминаний, имеет в себе всю упорность предрассудка, всю стремительность духа нововведений.

Главою сего общества, или лучше сей школы, был Иулиан[1], коего попеременно называли то отступником, то философом, и который был только фанатиком прошедшего. В доказательство представим себе новое вероучение, овладевающее миром; местный патриотизм, заменяемый космополитическим братством; древнюю философию, древнее красноречие, презираемые по влиянию новых идей; древние обряды веры, вытесняемые обрядами новыми, и, наконец, преступления политики варваров вместе с победою и добродетелями христиан. Юный князь от рода кесарей, исполненный воображения и энтузиазма, страдает в изгнании от тиранства подозрительного Констанция[2], истребившего все его семейство. Констанций христианин — достаточная причина для Иулиана быть язычником — Констанций разрушил древнее вероучение империи — сего довольно, чтобы Иулиан желал восстановить оное. В учении сем находит Иулиан великие примеры обожаемой им добродетели и фанатизм его, ищущий везде предлога к убеждению, почитает себя оправданным философиею Марка Аврелия[3]. В сем хаосе древних и новых, им самым соединенных, Иулиан — деспот и республиканец, язычник-суевер и язычник-нововводитель, заимствующий многое от христианства, им ниспровергаемого, обременяющий нелепыми обрядами очищаемое им язычество, жрец, кудесник, военачальник, император, софист — Иулиан, в одной особе соединяет все роли язычества и придает им новый характер тем умствующим и преднамеренным суеверием, которое он сам для себя составил.

Когда мы читаем историю, когда мы слышим восклицание одного из христиан при имени Иулиана: Он был изменник пред богом, но не пред миром; то соглашаемся в том, что сей необыкновенный человек имел великие дарования, имел много гения; но его должно изучать как представителя древнего общества, как свидетельство борьбы со временем.

Действительно, при всей слабости своей к прошедшему, и несмотря на дерзновенные свои покушения восстановить древнее вероучение мира, он был тесним и преисполнен новыми идеями. Иулиан хотел бы быть суевернее царя Нумы[4], желал бы преувеличить поэтическое баснословие Гомера, желал, бы верить более, нежели когда-либо верили, хотя бы только для того, чтобы обезопасить обломки языческих преданий, и он же, Иулиан, призывает нравственность в помощь колеблющемуся своему учению. Он отрекается от предрассудков римлян и греков, в отношении к иудеям, признает2* Великого бога, ими исповедуемого, и в самое то время, как он, желая восстановить древнюю веру, увеличивает число кровавых жертвоприношений, умножает блеск языческих обрядов, в то же время желает он учредить, близ каждого храма, училище нравственности и дом врачевания.

Так предприимчивый гений Иулиана не мог вмещаться в пределах древних мнений, которые брался он восстановить. Удерживаемый суеверным подражанием прошедшему, он был, однако, увлекаем новыми идеями, господствовавшими в его веке. Гомер был для него тем же, чем Библия для наших проповедников. Из него заимствовал он правила любви к ближнему; с помощью христианской нравственности изменял чувственное баснословие политеизма и новые идеи прикрывал древними словами. И тогда он умышленно старался смотреть на язычество своего времени как на испорченное состояние истинного язычества, отыскивая сущность оного во мраке отдаленной древности. В сем труде странном, насильственном долженствовал ослабеть природный гений Иулиана, и по сему-то красноречие его было мистическое, отвлеченное, напыщенное, преисполненное софизмами. Ничто не может быть естественным, истинным в усилиях человека жить вне своего времени, подражать гражданственности уже несуществующей и насильственно увеличивать достоинство оной.