Европа в войне (1914 – 1918 г.г.) - [25]

Дело в Аэрскоте, первое сражение, в котором участвовал наш друг Де-Беер, представляется ему теперь, как в тумане. Город был занят немцами без боя, и седьмому пехотному полку приходилось их выбивать. Неприятель был в меньшинстве, но защищался упорно, уверенный, что сила, в конце концов, окажется на его стороне. Стрельба шла на улицах и в домах, население, не успевшее бежать раньше, попряталось в подвалы. Брали дом за домом, иногда этаж за этажом. Де-Беер слышал вокруг себя назойливый свист пуль, много сам стрелял, но не целился и не знает, убил ли или ранил хоть одного немца. Отчасти ему мешала близорукость. Из окна одноэтажного домика на окраине Де-Беера окликнул знакомый солдат другой роты, лувенский гробовщик, известный клерикальный агитатор Дюбуа. Де-Беер заглянул в дом и увидел ужасное: на деревянной кровати поверх одеяла лежала девушка в окровавленных остатках рубахи, обе груди были отрезаны, внизу живота зияла рана. Девушка была мертва… Это было самое страшное, что Де-Беер собственными глазами видел за все время войны, а он видел многое… Аэрскот отобрали, понеся сравнительно небольшие потери, но пришлось вскоре отступить перед свежими неприятельскими силами. В это время пошли слухи об отступлении французов, и почва заколебалась под ногами. Настроение тех дней, когда, несмотря на надвигавшиеся грозные события, солдаты в депо шутили и хвастались: a Berlin, a Berlin, patati-patata! – прошло безвозвратно. После Халена, Гиста, Аэрскота в настроении седьмого пехотного произошел глубокий перелом. Стало ясно, что дело гораздо серьезнее, чем казалось вначале.

От Аэрскота отступили к Лувену, который еще не предчувствовал в то время, какая судьба ожидает его. Правительство, в течение нескольких дней остававшееся в Лувене, перебралось 18 сентября в Антверпен. Под Лувеном надо было задерживать наступление трех немецких корпусов. Седьмой пехотный был в первый же день назначен в штыковую атаку. Молодой застенчивый лейтенант сказал своей «секции» срывающимся голосом коротенькую речь. Двигались маленькими группами, пригибаясь к земле и спотыкаясь, неловкие от страха и напряжения. Когда прошли достаточно далеко вперед, так что неприятель стал ясно виден, капитан отдал команду, и горнист, музыкант из брюссельского ночного кафе, затрубил атаку. Бежали вперед, pas gymnastique (гимнастическим шагом), постепенно опьяняясь. Неприятельские пули уже разрежали ряды, но этого почти не замечали. Горнист трубил непрерывно. До неприятельской линии оставалось метров двести. Hourra, hourra, vive le roi! (ура, ура, да здравствует король!)… Вдруг – речка, вернее – большой ручей, метра в три шириной. Все остановились, как вкопанные, не веря глазам. Путь вперед оказался перерезан. Получалась прямая западня. За речкой, в сотне шагов, серые немцы лежали на животах и стреляли непрерывно. Пришлось тоже ложиться. Отдан был приказ отступать – на открытом месте, под непрерывным огнем. Седьмой пехотный много потерял в этом деле, пока ретировался в лес. Было много легко раненых. Офицер Рондей, высокий сутуловатый человек, очень молчаливый, стал серым, как камень. «Mon commandant (господин командир), – жалобно скулил маленький сапожник Жакоб, – я ранен, у меня пуля в руке». Он повторял одно и то же несколько раз, все более жалобно. «Fichez-moi la paix (отстаньте от меня), – ответил, наконец, офицер, не глядя на него, – с вашей пулей в руке: у меня их две». Жакоб сразу перестал скулить. Потом это был один из самых неустрашимых солдат в полку. К этому испытанию прибавилось вскоре другое. При переходе на новую позицию, в лесистых окрестностях Лувена, полк неожиданно попал под огонь. Пули свистели на уровне головы. Откуда? Произошло страшное замешательство. «Это наши, бельгийцы!» – крикнул вдруг капитан. Бросились в сторону выстрелов, добежали до опушки и – наткнулись на немцев. В ужасе побежали назад в лес. По рядам прошло слово «измена».

В лувенских лесах провели трое суток, переходя в постоянных стычках с места на место. Большинство, и в их числе Де-Беер, стреляли как придется, но некоторые уже стали изощряться в стрельбе по живой цели. Сержант Ренкен, рыжий человек с хищной челюстью, отличный стрелок, хвалился, что, скрывшись на дереве в листве, дал 47 выстрелов и уложил 47 немцев. Ему верили, зная его глаз.

Неприятель напирал, и пришлось отступать дальше на север, к Антверпену, покинув Лувен. Несколько недель провели на квартирах, занимаясь упражнениями и дожидаясь приказа. В деле под Малином седьмой пехотный не участвовал. В начале октября он был переведен под Антверпен и размещен в крепостных траншеях первой линии. Числа Де-Беер не запомнил. Он вел обстоятельный дневник всем событиям похода, но во время панического бегства от Ломбартзиде сбросил на шоссе ранец вместе с дневником. Какой это был страшный день! – собственно, не день, а полчаса… Но об этом в свое время.

Стало очевидным, что дальнейшее развитие событий неотвратимо, что Бельгия обречена, что германская армия пройдет по ней, как сокрушающий каток, – и невыразимая, душащая ненависть, ненависть попранного бессилия поднималась в сердцах и подступала к горлу. Могли ли при этих условиях не появиться франк-тиреры, отчаявшиеся безумцы, которые давали исход ненависти, спуская из-за оконной гардины курок? В клерикальном Лувене стреляли иезуиты, не защищая, а мстя за Бельгию, наиболее гостеприимную для них страну в Европе. Во время отступления Дюбуа, лувенский гробовщик, часто говорил крестьянам, которые попадались по пути: «Снимайте со стены ваше ружье. За нами по пятам идут немцы… Faites les boire le bouillon de onze heures!» (задайте им перцу!)… Чувство ненависти углублялось, впитывая в себя все новые и новые факты из эпопеи немецкого нашествия и новые слухи о немецких жестокостях. Было несколько случаев, когда офицеру приходилось с револьвером в руке становиться у группы пленных, чтобы отстоять ее.