Европа в войне (1914 – 1918 г.г.) - [122]

«Монсерат», пароход наш, ужасная дрянь, – старье, малоприспособленное для плавания за океан. Но испанский флаг есть все же флаг нейтральный, значит снижает число шансов на потопление. По этой причине испанская компания берет дорого, размещает плохо, кормит того хуже.

Пароходная публика сплошь из «уставших от Европы». Без крайности ныне никто не поедет, разве что попросят.

Француз-художник, с женой, девочкой Алис и стариком-отцом. Они, включая и старика, первыми откликнулись почему-то на слово Циммервальд. Молодой серб с женой и приятелем едут в Америку до конца войны. Не знают ни одного языка, кроме сербского. Три американца, два молодых, третий – поношенный – что-то среднее между «джентльменами» и проходимцами. В курительной комнате они кладут ноги на стол или по одной ноге на кресло и, испаряя алкоголь, разговаривают о Hacienda (испанское министерство финансов), песетах, Мексике, ценах, Португалии, выражаются намеками, смеются громоподобно, но одним горлом и губами, не меняя выражения лиц. На редкость гнусное трио!

Француз, посредственный шахматист, – шахматы на пароходе в большом ходу, – но «лучший бильярдист» во Франции: зарабатывал в Париже 100 франков в день на бильярде, – что будет в Нью-Йорке, неизвестно. Зачем же он едет туда? Неловкость во всей группе. Зачем? Зачем? Условия… эта проклятая война… А, понимаю! Дезертир! Публика первых двух классов сразу освещается в моих глазах новым и – каким убедительным светом: это в большинстве своем патриоты, которые любят жить за счет отечества, но не согласны умирать за него. Пароход дезертиров! Отсюда их приватный интерес к… Циммервальду.

Бильярдный маэстро рассказывает головокружительные истории о бильярдных игроках. Целый особый мир страстей и карьер. Такой-то выгонял 300 франков в день. Такой-то заработал и «проел» восемь миллионов. Да, да, восемь миллионов. Испанский инженер, полиглот, подружился в Америке с русским офицером-эмигрантом, изучает русский язык, возвращается в Филадельфию. Другой инженер, еврей из России, офранцузившийся, т.-е. переменивший подданство и впитавший наиболее отравленные газы французской цивилизации, богат, глуп, груб с пароходной прислугой, явно дезертирует из второго своего отечества. Бельгиец написал книгу о сахарном производстве и знает немного китайский язык. У него лицо пастора, но порочного. Происхождения явно фламандского, но по культуре и симпатиям – валлон. Когда не должен будет больше добывать средства к жизни, – так он рассказывает, – то займется созданием нового языка. Эсперанто его не удовлетворяет. Новый язык необходим: ни в одной нации он не находил до сих пор достаточно читателей для своих книг. Раздел Бельгии, по его словам, был бы выгоден для всех и мог бы ускорить конец войны. Несомненный дезертир. Один из пассажиров, очевидно, нежный семьянин, разливается на тему о том, что он «хотел» служить во что бы то ни стало, но жена не хотела, а теперь он испытывает угрызения совести. Тут много таких, которым жены и мамаши помешали служить, и которые испытывают угрызение совести перед обедом.

Дама-испанка, за которой, с момента ее появления на пароходе, ухаживают все незанятые джентльмены первого класса и некоторые – второго. Прислуга из Люксембурга у французской семьи – единственная вполне привлекательная человеческая фигура. Молодой грек с сигарой и перстнями. Молодой мулат с булавкой в галстуке. Испанская гувернантка с болезненной девочкой. Пять-шесть попов и попиков разного возраста, один, француз, потоньше, остальные, кажись, все испанцы, попроще. Ведут пропаганду среди детей. Дали старшему мальчику благочестивую картинку после того, как сыграли с ним в шашки. «Детей полезно в пути подучить английскому языку, чтоб облегчить им первые дни в Америке». И святые отцы занимаются с детьми по святым текстам.

Труднее всего разобраться в пассажирах третьего класса. Эти лежат в тесноте, двигаются мало, мало разговаривают, ибо мало едят, – угрюмые, плывущие от одной нужды, злой и постылой, к другой, окруженной пока неизвестностью. Америка работает на воюющую Европу и нуждается в свежей рабочей силе, только без трахомы, без анархизма и других болезней. А сколько десятков тысяч испанских рабочих перешло на работы в обезлюженную Францию…

XVII

Мальчики в возбуждении:

– Знаешь, кочегар здесь очень хороший, он репюбликан. (Вследствие непрерывных перебросок из страны в страну, из школы в школу, они говорят на некотором условном языке.)

– Республиканец? Да как же вы его поняли?

– Он все нам хорошо объяснил. Сказал Альфонсо, а потом так (жест прицела из ружья): паф-паф.

– Ну, значит действительно республиканец.

Мальчики тащат для кочегара малагу (сушеный виноград) и другие привлекательные вещи. Они нас знакомят. Республиканцу лет двадцать, и насчет короля у него, по-видимому, взгляды вполне определенные.

Туго набитый людьми пароход открывает детям поле совсем необычных наблюдений. Они по несколько раз в день делятся ими и нередко поражают неожиданностями мысли и языка.

«Она женатая, а со всеми делает влюбление», говорит старший про испанку, которая оказывается австриячкой, замужем за французом, и на которую они натыкаются во всех укромных углах парохода. Про француза-художника спрашивают: «Зачем у него два кольца: одно женательное, а другое какое?». Про французскую даму: «Она только браслетится и кольцетится». Эти выражения могут показаться выдуманными. Но они записаны буква в букву. С католическими попами мальчики играют в шашки и поддавки, но религиозные атаки выдерживают стойко. С республиканцем в кочегарке живут душа в душу.