Европа в пляске смерти - [36]

— Чего вы хотите? Конечно, они достигли многого. Но они работали со всеми удобствами. Они убрались восвояси, разбросав все свои бомбы, спокойно, не торопясь. А решительные меры были приняты скорее после их удаления, чем в рискованный момент.

Я почти уверен, что на самом деле почти никаких дефектов в воздушной охране Парижа не было, что охрана эта сделала все от нее зависящее. Тем не менее даже депутаты вынуждены были особенно серьезно беседовать с Вивиани, причем в «L'Humanité», например, лишь половина известий об этой беседе оказалась пропущенной цензурой.

Повторяю, я не скажу, чтобы Париж нервничал, чтобы он испугался. Он просто проникся уверенностью, что визиты повторяются, и вместе с этим в нем выросла злоба, желание, так сказать, наказать дерзкого и жестокого врага, который отнюдь не хочет ограничиться бомбардировкой густо окружающего Париж пояса всяких укреплений и казарм и непременно стремится проникнуть внутрь города и бросать свои 50-киловые мелинитовые снаряды на головы спящих женщин и детей.

Когда в девять часов вечера во вторник пришло известие, что цеппелины опять летят к Парижу и констатированы в Вилье-Кутра, что-то в 70 километрах от Парижа, публика была опять не напугана, а раздражена.

Я случайно был в этот час в синематографе. Директор предупредил публику, что полиция разрешила повсюду продолжать спектакли, но что на улицах темно. Большинство решило разойтись по домам. На улицах было действительно черно, хоть глаз выколи. Очень многие отправились на Монмартр, северный конец Парижа, откуда ждали прежде всего цеппелинов. Нашлись такие, которые заранее захватили с собою электрические лампочки, словно предчувствуя надобность в них. Они путеводителями направлялись среди кучек иногда даже распевавших хором патриотические песни. Огромное большинство, конечно, либо оказалось дома, либо явилось домой. Все ждали. Прожекторы опять бороздили небо, но на этот раз полное косматыми разорванными тучами, моросившими иной раз мелким теплым дождем.

Приблизительно через час после тревоги начали понемногу зажигать газовые фонари. Фонарщик заявил нам, что все успокоилось. На улицах, где горит электричество, оно опять вспыхнуло. Но тут же раздался новый тревожный сигнал, Париж снова нырнул во тьму, в которой и пребывал до трех часов утра.

В минуту, в которую я пишу эти строки, ничего определенного о втором визите цеппелинов неизвестно. Нет никакого сомнения, что до Парижа они не долетели. Но в газетных извещениях через каждую строчку имеется белое поле. Сегодня утром Ренодель⁶ в «L'Humanité» резко протестует против этого странного молчания, справедливо указывая на производимые этими недоговорами нелепые слухи в населении.

«День», 5 апреля 1915 г.

Интернациональный уголок >*

Красавица Италия, как мощный магнит, тянула и природой, и культурой северных варваров в свои ароматные солнечные пределы. И когда иные из этих орд переваливали огромные горы, пейзаж которых — каменный или снежный — пугал их еще более, чем родные им, тусклые равнины, они вдруг попадали в маленький, со всех сторон замкнутый рай, центр которого занимали невиданно синие озера, окруженные скульптурными горами, прекрасными, как навеки изваянные женщины, и усеянные порою какими-то зачарованными островами. Дыхание северного ветра уже не достигало сюда, с невероятной роскошью развертывалась незнакомая растительность, и все кругом было пропитано негой и торжественной, полной меры красотой. Это было прекрасное преддверие Италии — долина озер.

Еще и теперь всякий путешественник, перевалив Сен-Готард и проехав сравнительно невзрачный коридор до Беллинцоны, невольно ахает в приливе восторга и нежности, когда раскрывается перед ним Луганское озеро. В сущности оно не поражает, ибо в нем нет ничего грандиозного, ничего ослепительного, ничего эффектного. Эффект получается только разве вследствие глубокого контраста его изящной красочности с их серыми ущельями, оставшимися позади. Но есть нечто, что даже у бессознательного человека инстинктивно вызывает внимание к озеру и окружающим его горам, как сразу пленяет порою женское лицо, полное благородства и той таинственной силы, которую ничем нельзя определить, но которая заключается в одухотворенной пропорции частей.

Оно пропорционально, как лучшие пейзажи Греции, это несравненное зрелище прекрасного маленького озера и причудливых синих, как сгущенное небо, зеленых, как изумруды Монте-Сальваторе, Монте-Бре, Монте-Женерозо.

Что меня особенно поразило в этот раз в общем характере этого озера, которому итальянцы дают благозвучное имя «Largo de Ceresio», какая-то с метафизической силой вами чувствуемая наличность искусства в самой природе.

Как бывают чудеса — lusi naturae, — когда какой-нибудь камень, обточенный дождем и ветрами, поразительно напоминает скульптурное произведение, так иной раз и целые пейзажи проникнуты столь изумительно законченной живописной целесообразностью, что не позитивным разумом, конечно, а некритическим чувством мы готовы прозреть его творца. Поль Клодель в одном месте говорит:

«Лист желтеет не потому, что закупорились его питательные каналы, не потому, что он должен упасть и послужить удобрением для грибов и новых ростков, а потому желтеет он, чтобы создать прекрасный аккорд со своим братом-листом, который стал пурпурным».