Европа в пляске смерти - [26]
В «Salle de pas perdu» очень оживленно. Что касается французов, то они находят заседания великолепными. «О, вы знаете, — говорит один из них, — как надоела эта вся парламентская перебранка. Как отдыхаешь душой при этом единстве».
А мне вспоминаются не без грусти те бурные заседания, когда полукруглая зала с ионическими колоннами переполнялась кипучими страстями, когда гремел великий голос Жореса и когда вы чувствовали, что присутствуете при подлинной драме, драме подлинного исторического значения. Бывали, конечно, перебранки, была, конечно, своя доля политиканских мелочей и дрязг, но была борьба между важнейшими элементами общества через посредство ее типичнейших и довереннейших выразителей.[8]
О, конечно, и заседание 22 декабря — заседание историческое. Оно подтвердило с очевидностью, что Франция едина перед лицом опасности, что она твердо намерена победить и что все другие задачи отошли пока в сторону. Но вот и всё. Это много, но все-таки это превращает заседание в несколько своеобразную демонстрацию, в простой символ: в зале заседаний ничего не делалось, ничего не решалось. Все было сделано и решено заранее; палата собралась для того, чтобы сказать свое единодушное «да» правительству, и только. Можно сказать, что пока внутренняя жизнь страны замерла. И палате остается только быть украшением на военном мундире, в который страна облеклась. Не реальным оружием, не реальным органом. Хотя, конечно, для будущего важно, что правительство с такой яркостью и недвусмысленностью заявило, что теоретически власть все-таки целиком остается в руках народных представителей.
Старик Мейер>8, напоминающий живописную руину, но по-прежнему украшенный безукоризненным цилиндром, баками и моноклем, показывает себя. Когда-то он был самым ярким представителем парижского «эспри». Но, хотя и сейчас он, номинально по крайней мере, редактор великосветского монархического «Галуа», его никто не хочет слушать. Он рад, когда какой-нибудь иностранец или новичок узнает его и останавливает на нем глаза. Ведь он все еще считает себя одной из достопримечательностей Парижа. Тогда он подходит к какой-нибудь группе журналистов и, стараясь придать голосу историческую важность, говорит какие-нибудь пустяки. Совсем в другом стиле представитель нынешнего живого «эспри»: это человек с сократовским лицом, неуклюжий, плохо одетый, но с глазами иронически сверкающими за сползающими на кончик носа очками и с совершенно неистощимым родником шуток, которыми он сыплет и наделяет коллег-журналистов. Очень недурно было бы поставить их рядом: оба они евреи, усыновленные Парижем. Каждый в свое время приобрел славу импровизаторов разных «мо»>9 и характеристик; один хранит старомодную элегантность Третьей империи,>10 тем более аристократическую, что старомодную, другой — ультрадемократ с ног до головы. Но выцветшие суждения первого не слушает уж никто, вокруг другого собираются кружки журналистов самых разнообразных направлений и самых различных стран, улыбки не сходят с их лиц, и чувствуешь, что некоторые соображают, какое употребление сделать в своей статье из какой-нибудь неожиданной выходки этого курьезного и изобретательного человека. Если бы Мейер подошел к одному из таких кружков, он был бы, наверное, шокирован жанром Раппопорта, а Раппопорт, наверное, нашел бы какую-нибудь, может быть, жалостливо-безобидную, но тем не менее меткую стрелу для престарелого властителя скипетра остроумия.
«Киевская мысль», 31 декабря 1914 г.
Прогулка по берлинским улицам>*
В одном из последних номеров «Journal de Genève» сотрудник этой газеты, только что вернувшийся из Германии, дает живое описание внешнего облика нынешнего Берлина. Свежих сведений об этом у нас очень мало, как и в России, конечно. К тому времени, как читатель будет иметь перед собою эту статью, со времени ее описания пройдет не более трех недель. Вряд ли за это время что-нибудь очень существенно изменится. Картина, таким образом, имеет характер живейшей современности.
«Когда-то, еще в мирные времена, — говорит сотрудник „Journal de Genève“, — я часто посещал Берлин. И всякий раз я с одинаковым изумлением констатировал необычную оживленность улиц, плотность толпы и вместе с тем удивительный порядок, с которым совершалось движение трамваев. Главные улицы были буквально запружены народом, а мостовые стонали и дрожали от грохота проходящих автобусов, автомобилей и ломовых телег. Можно было подумать, что это шумное оживление Парижа — единственное, впрочем, сходство, на которое может рассчитывать город Гогенцоллернов>1. Кропотливая чистота улиц, кротость толпы, готовой повиноваться одному повелительному жесту полицейского, медленный, но непрерывный марш пешеходов, деревянная выправка офицеров — все это вместе взятое составляло характерный ансамбль, невольно запечатлевающий в памяти живой образ северной столицы.
Сейчас я ожидал найти в нем глубокую перемену. Однако на взгляд поверхностного наблюдателя незаметно никакого изменения, оживление улиц не кажется ни уменьшенным, ни замедленным. Трамваи следуют один за другим с прежней правильностью, и сложное созвездие „Potsdamer Platz“, где перекрещиваются, удваиваются и запутываются восемь линий, все также вызывает чувство мучительной неуверенности, умеряемой авторитетом полицейского, останавливающего одним жестом или даже взглядом автобусы, трамваи и прохожих.
