Европа в окопах - [9]

Чем помочь? Это уж ее дело, но что-то придумать она непременно должна. А потому ей необходимо ближе узнать Сергея. Да, в подлинном смысле слова узнать. Для этого вовсе не надо раскапывать бог знает какие подробности его прошлой жизни; нужно куда меньше и куда больше: узнать, чего, собственно, хотел этот человек от жизни и что с ним случилось. Какое препятствие все опрокинуло, перевернуло, что отняло у него смех, общительность, вкус к жизни…

Что произошло?!

В эту минуту — Наташе казалось, больше она не имеет права откладывать, — в эту минуту она хватает Сергея Трофимовича за плечи и трясет, пока не вытряхивает из него сон, пока не заставляет проснуться… Он еле продирает глаза, только наполовину приходит в себя, и в его вялое сознание проникает Наташин голос: «Что с тобой? Что случилось?» Это как град, когда ледяные горошины ударяют по крыше, бьют по голове, стучатся в мозг и нет от них спасенья: «Что с тобой? Что случилось? Скажи, скажи!!»

В этом переполохе, в сумятице ощущений некогда что-нибудь придумать, и он, без раздумий кричит: «Ворона, ворона!»

Потом вдруг начинает плакать, резко отстраняет женщину и, повернувшись к ней спиной, зарывается в перины.

Наташа в ужасе перекрестилась — как страшно слышать, когда плачет взрослый мужчина! Но как, наверное, это страшно для него самого…

Потом он три дня к ней не приходил.

А когда вечером на четвертый день возник на пороге ее хаты, ей вдруг показалось, что к ней пришел кто-то чужой: облик, черты лица и голос ей знакомы, но это совсем не тот человек, который покинул ее дом несколько дней назад.

И хуже всего, что Наташа не знает, в чем заключается перемена. Ведь его шаги, пока он идет от двери к столу, звучат точно так же, как прежде: сперва шарканье у порога, когда с сапог счищается земля, потом — при всей тяжести обуви и громоздкости фигуры, отягченной заплечным мешком, — поступь легкая и пружинистая, как у хищника.

Хищник… Сравнение сразу принесло разгадку: Наташа невольно отступила, скрестила руки на груди. Но она ясно ощущает: в глазах мужчины светится нечто противоположное этому образу, нечто невероятно ласковое, мирный взгляд, сдержанные, спокойные движения. Так, наверно, двигались бы святые, если бы сошли с иконы… Притом он не делает ничего необычного: достает из мешка хлеб, копченую рыбу, кусок сала, водку — то же, что носил прежде, и кладет все это на стол так же беззвучно и вместе с тем значительно, словно говорит: «Возьми, вот я принес тебе, прошу тебя — прими». Потом садится и взглядом приглашает женщину сесть рядом на лавку, а когда та садится, начинает двигать к ней по столу продукты, как бы увещевая, уговаривая взять, но с каким-то смущением, точно наперед благодаря за доставленную этим радость.

Наташа в смятении, будто во сне подчиняется ему. То растроганная, как в девичьи годы перед иконостасом, то испуганная, ибо не знает, как себя вести со столь удивительно переменившимся мужчиной, чье лихорадочное дыхание, жар губ и силу рук еще живо помнит. Тоскливые предчувствия постепенно переходят в страх: эта перемена, которую она видит, выросла из чего-то неведомого, а коли она так подействовала на Сергея, то наверняка будет иметь и последствия, что-то встанет между ними, непонятное и потому опасное.

И тут ее словно кто ударил в грудь: мгновенное прозрение! Они видятся в последний раз!

Точно в ответ на ее догадку Сергей Тимофеевич стал ощупывать карманы, неспешно, основательно, пока наконец не нашел мальчишеский складной ножик и не положил перед ней:

— Это единственное, что у меня есть, что не от них. Возьми на память.

В простоте подарка и этого объяснения Наташа ощутила что-то торжественное, и плечи ее задрожали от сдерживаемого плача.

Рука Сергея легла ей на шею, женщина очутилась в тепле спасительного гнезда, которое сулило такую надежную защиту, что, разом примиренная, она стала слушать тихие слова, слетавшие с губ мужчины…

…А Сергей рассказывал о событии, перевернувшем всю его жизнь, — как в Петрограде перед Зимним дворцом он выстрелил по приказу над головами демонстрантов и роковая пуля убила залезшего на дерево мальчика, как он с той поры не может избавиться от воспоминания о детском теле, падающем с ветки, словно подстреленная ворона; на войну Сергея пришлось увести в кандалах, долго он вообще отказывался взять в руки винтовку; ему угрожали, его уговаривали, наказывали, били, пока однажды старшина роты…

Волнение на миг прервало рассказ, но вскоре Сергей нашел в себе силы продолжать:

— …не напоил меня и не отвел на стрельбище. А там: «Ты же отличный стрелок, покажи себя! Видишь цель? Не бойся, это кукла». Я и пьяный целился точно…

Но это оказалась не кукла. Что было дальше — не пытай, освободи от вопросов. Меня стали звать «волшебный стрелок» и сделали снайпером. А потом я перед тобой открылся — только и сказал, что о вороне. Но одним этим словом высказал все. Будто сразу стал перед тобой стеклянный, прозрачный, аж до самого сердца. Может, потому, что ты никогда мне не лгала. А я… Три дня я раздумывал. Хотел уж было застрелиться. И правильно бы сделал… Вот почему я должен уйти. Прочь отсюда. Далеко. Сегодня же ночью.