Европа в эпоху империализма 1871-1919 гг. - [42]

В 1903 г. однажды в рейхстаге Бебель даже заявил при общем смехе: «Я оцениваю каждую императорскую речь приблизительно в сто тысяч новых голосов в нашу пользу». Если это и преувеличено, то сказать, что поведение Вильгельма прошло совсем уже бесследно, никак нельзя: глубокое, неискоренимое недоверие и неприязненное чувство к личности императора и к монархии вообще внедрялось в рабочие массы этими провокационными выступлениями весьма усердно. Отчасти именно этим объясняется тот любопытный факт, что единственный пункт, в котором ревизионистски настроенные рабочие вполне сходились с товарищами, стоявшими левее их, было определенно отрицательное отношение к монархическому принципу. Напрасно некоторые вожди ревизионизма пытались и тут пробить брешь в революционной доктрине: в этом вопросе за ними мало кто пошел, и сами они этот пункт сочли целесообразным оставить в стороне. И когда настали грозные для Вильгельма ноябрьские дни 1918 г., то единственным пунктом, на котором Шейдеман и Эберт всецело сошлись с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, было именно категорическое требование об отказе Вильгельма от престола. А быстрота и легкость, с которыми те же Шейдеман и Эборт приняли тогда республиканскую платформу, объясняются именно тем, что они ясно сознавали, до какой степени вся масса рабочего класса, без различия оттенков, отшатнется от них, если они этого не сделают.

Хуже всего для Вильгельма было то, что рабочие не только не любили его, но они его и не уважали и нисколько не боялись, невзирая на всю шумиху его грозных речей. Рабочий класс становился в Германии огромной силой не по дням, а по часам, таким же быстрым (и все ускоряющимся) темном, каким росла и ширилась германская промышленность. Еще в 1878 г. можно было провести против социал-демократии исключительные законоположения, еще можно было рассчитывать что-то с ней сделать, как-то справиться при помощи устрашения. Но в конце 80-х годов все труднее и труднее становилось применять на практике эти методы и в 1890 г. пришлось отменить исключительные законы. А уж восстановить их никак не было возможно. Не в том было дело, что в 1893 г. в рейхстаг было выбрано 44 социал-демократа (из 397 всех членов рейхстага): самый факт существования громадного и все растущего рабочего класса делал немыслимым слишком полное торжество реакции. В декабре 1894 г. правительство внесло в рейхстаг закон, направленный к усилению кар за стремление низвергнуть существующий социальный строй. Закон был так сформулирован, что в сущности чуть не все проявления деятельности социал-демократии можно было подвести под тюрьму; но в мае 1895 г. он был провален в рейхстаге. И не это любопытно, а то, что ни единого момента ни в прессе, ни в рейхстаге никто серьезно не думал, что этот законопроект пройдет. Только Вильгельм, пожелавший совершить эту попытку, да, может быть, покорный исполнитель его воли, тогдашний канцлер князь Гогенлоэ, уповали, что этот проект (die Umsturzvorlage) может стать законом. Второе поползновение подобного же типа (тоже всецело и исключительно направленное против социал-демократов) произошло в 1900 г., когда уже другой канцлер (Бюлов) внес в рейхстаг законопроект, каравший каторжными работами всех лиц, которые будут мешать силой или угрозой свободе труда. Другими словами, за активную борьбу против штрейкбрехеров рабочим грозила каторга. Этот законопроект был также отвергнут. Эти два примера показали, что методы действия против рабочего класса новыми исключительными законами уже невозможны. Третьей попытки не делалось.

Но, как сказано, другие глубокие экономические причины усиливали в некоторых влиятельнейших категориях рабочего класса реформистские и ревизионистские тенденции. Вильгельму в этом отношении повезло: его царствование совпало с действием этих общих экономических причин. Его провокационная брань против социал-демократов сама по себе была бессильна пробудить революционный дух, хотя, как сказано, кое-что в этом отношении Вильгельмом и было достигнуто. «Повезло» ему и относительно других классов — и по той же самой причине: головокружительный хозяйственный расцвет страны до поры до времени притуплял все углы, несколько облегчал улаживание (конечно, временное) самых острых классовых конфликтов.

Главным из конфликтов, происходивших в начале царствования Вильгельма не между рабочими и работодателями, а между разными категориями капиталистов и собственников, было столкновение аграриев с промышленниками на почве пересмотра таможенного законодательства в 1892–1894 гг. Эта борьба возгоралась и потом несколько раз, но никогда уже она не достигала такой остроты, как в указанные годы.

Канцлером тогда был генерал Каприви, получивший свой пост в 1890 г. после ухода Бисмарка и продержавшийся до октября 1894 г., когда он был заменен князем Гогенлоэ. Далеко не орлом был этот старый карьерист и царедворец, призванный Вильгельмом именно затем, чтобы быть послушным и беспрекословным исполнителем императорской воли, но и он твердо знал, что конечная победа непременно останется не за землевладением, а за фабрикой, не за аграриями, а за представителями промышленного капитала. «Германия уже не земледельческая, а промышленная страна», — провозгласил он в рейхстаге в 1892 г. Как всегда и везде в эту историческую эпоху, промышленный капитал оказался неодолим в борьбе, возгоревшейся в Германии. Речь шла о заключении новых торговых договоров с целым рядом стран: с Австрией, Италией, Швейцарией, Бельгией, Испанией, Румынией, Сербией и Россией. Не заключать вовсе договоров и, следовательно, пребывать в постоянной таможенной войне с другими странами — было для Германии абсолютной невозможностью: она уже тогда не могла жить без сбыта своих фабрикатов за границей. А с другой стороны, заключить выгодные для германской промышленности торговые договоры с земледельческими странами, вроде России, возможно было, лишь отказавшись от высоких, почти запретительных пошлин, которыми был (в особенности с 1887 г.) обложен ввоз в Германию продуктов сельского хозяйства из-за границы. Таким образом, промышленники и аграрии оказались в двух враждебных станах. Аграрии вопили о своем разорении, о предстоящем полном исчезновении хлебопашества в стране, если на внутренний рынок будет допущен дешевый русский хлеб; промышленники требовали крутого понижения ввозных пошлин на русский хлеб, чтобы одновременно обеспечить за собой колоссально важный русский рынок сбыта для германских фабрикатов.