Европа - [11]

в апартаменты Мажестик — два миллиона лир, выигранные за карточным столом, — чтобы затем оказаться в меблированных комнатах квартала Бордигера, единственном месте в городе, где им удалось найти жилье за невысокую плату в разгар туристического сезона. Эрика застала Барона — она так и не привыкла называть его «отцом» — в комнате: он поливал горшок с геранью. Ma эта манера ухаживать за чужими растениями очень раздражала — альтруизм тем более прискорбный, что хозяин запросил плату вперед: чтобы такая знатная клиентура снизошла до его скромного pensione, не иначе как они остались без гроша. Ma ворчала, что в таких обстоятельствах забота о растениях этого проходимца сразу приводила на ум нечто вроде: «Все же дай ему на чай, — сказал мой отец», или как там было у Виктора Гюго. Между дочерью и ее новопоявившимся отцом состоялось краткое объяснение, в котором нескромное проявление эмоций было посрамлено и ретировалось, поджав хвост, потому что именно в тот момент нервы у Эрики были на пределе. Мать говорила, что ей этой ночью было откровение, абсолютно точное и стопроцентно прочувствованное, в котором указывалось, что ровно в девять двадцать две за вторым столом по левую сторону казино выпадет четыре, если только на Ma не будет ничего зеленого, цвет, который она в любом случае терпеть не могла, потому что он напоминал ей грубость и пошлость природы, этой крестьянской простушки. Оставалось только раздобыть, что поставить, и Эрике пришлось положить на алтарь единственную ценную вещь, которой располагала семья на тот момент. Речь шла об одном редчайшем издании Гёльдерлина, полученном Эрикой в подарок от почитателя, который был немногим старше ее, маленького лорда Ноддера, отец которого был пожалован дворянством, за заслуги в деле экспорта обуви. Тогда голосом, в котором прозвучали нотки неврастенической злобы — (Боже мой, лучше бы я умерла, умерла и все, чем терпеть это дальше), — она заметила Барону, изливавшему свою нежность на цветок герани:

— Ну вот вы меня и удочерили. Замечательный день.

Барон сильно покраснел и издал ряд однотонных звуков, похожих на кудахтанье, — так в особенно трагические моменты он напряженно пытался сдержать собственные чувства.

— Спасибо. Я не спрашиваю, вы ли мой настоящий отец, какая разница, у нас и без того забот хватает. Книга стоит семь тысяч двести долларов, я получила за нее четыреста тысяч лир, плюс удовлетворение, поскольку увела у них томик Петрарки, тысяча семьсот двадцатого года издания, вот, полюбуйтесь…

Она положила свое приобретение на стол и раскрыла свой новенький паспорт:

— Фройляйн фон Пюц цу Штерн, — прочитала она вслух и, захлопнув, положила к себе в сумку. — Почему бы нет?

Вода в политых горшках переполнила подставки и по капле стекала на ковер. Эрика улыбнулась. Когда она была еще девочкой — в пятнадцать лет ей казалось, что это было уже далекое прошлое, — старый Сигизмунди подарил ей в Монте-Карло бобра, которого она оставила как-то в их гостиничном номере в Париже. Вернувшись несколько часов спустя, она увидела, что вся мебель объедена; маленькая кучка обглоданных щепок, оставшихся от куска дерева в стиле Людовика XV, высилась посреди ковра, и Морис, бобр, продолжал усердно трудиться над ним: большой горшок с тюльпанами, стоявший на столике, потек, и Морис сооружал плотину…

Четыре в тот вечер не выпало, хотя ее мать не надевала ни одной, даже малюсенькой, вещицы зеленого цвета. Может быть, так вышло из-за старухи Шварц, которая, сидя рядом с ней, прогибалась под тяжестью изумрудов. К счастью, Ma встретила за столом швейцарского банкира, одного из своих друзей, который чувствовал себя очень неудобно, как это случается со всеми швейцарскими банкирами, когда их кто-нибудь встречает в игровых залах. Он рад был ее выручить.

VIII

Солнце встречало «испано» на каждом повороте дороги ярким светом праведного юга, о котором говорил Валери, все тени были изгнаны с праздника. Кажется, впервые все складывалось исключительно хорошо, и не было повода думать, что будущее не захочет принять «племя» в своих лучших кварталах. Эрика пока не трогала неисчерпаемые источники легкости и беззаботности, и, может быть, именно это самым теснейшим образом связывало ее с матерью. Если считаться со всеми правилами игры, Ma давно уже должна была бы признать себя побежденной, но она была из числа людей, совершенно неспособных отдать себе отчет в собственном поражении, чего сами поражения боятся как огня, они чувствуют, что их игнорируют. Тогда они вновь принимаются за дело, заручившись поддержкой кредиторов, судебных исполнителей и докторов, идя на всяческие уловки, только бы снова заявить о себе; но Ma умела послать их подальше, обратно в их очаги заражения, пресекая на корню все эти попытки. Эрика часто представляла себе книгу гравюр, посвященную поражениям своей матери, на страницах которой эти пороки развития Судьбы были представлены аллегорическими изображениями маленьких чудовищ — наполовину летучих мышей, наполовину гиен, забившихся в угол и плачущих от унижения. Жизнь Мальвины фон Лейден состояла из мелких повседневных неприятностей и сокрушительных катастроф; но она пользовалась суверенным правом менять точку зрения, отчего разгром французов при Ватерлоо внезапно оборачивался победой Блюхера. Для нее не было ничего труднее, чем признать себя побежденной, и вся жизнь ее превращалась, таким образом, в последние четверть часа жизни, длящиеся бесконечно. Если что и смущало ее дочь в этом сражении, которое должно было скоро начаться, так это его конечный характер. Ма почти двадцать пять лет ждала этого реванша, и хотя Эрика знала, что Дантес на их стороне, она все же опасалась, как бы Судьба, задетая за живое этими картами, столь тщательно и заранее разложенными, и этими планами, столь скрупулезно разработанными, но на этот раз кем-то другим, не захотела вмешаться.