Еврейское остроумие - [2]
С этим же, видимо, связано как бы не поддающееся логике, двойственное отношение многих диктаторов к политическому остроумию: иногда они наказывают за него смертью, а иногда закрывают на него глаза и даже поощряют.
Каковы же общие технические приемы, которые действуют и в остротах (анекдотах), и в сновидениях? И остроты, и сновидения строятся на очевидных логических ошибках, среди которых отождествление, сгущение, намек, упущение, нелогичное сближение. И остроты, и сновидения знают две ступени. Уже само (как бы контрабандой протаскиваемое) пренебрежение законами логики, в суровой реальной жизни недопустимое, может доставлять удовольствие как форма разрядки. Это мы и делаем в снах и тех остротах, которые Фрейд называет «безобидными».
Или же логика (а по сути — лишь видимость логики) оказывается только фасадом, за которым скрывается протест совсем другой глубины и остроты. Тогда Фрейд говорит о «тенденциозных» остротах.
Здесь он различает следующие две группы: это остроты либо скабрезные (они служат заменой непристойности в приличном обществе), либо агрессивные, в том числе политические, святотатственные (особая форма агрессивных острот: они направлены на неприкосновенные авторитеты) и скептические, которые, что называется, с порога ставят под сомнение саму возможность постижения истины.
Однако даже самая сложная тенденциозная острота родственна сновидению в том, что должна восприниматься легко и сразу. Иначе она остается чуждой реальности. Поэтому для острот особенно пригоден актуальный материал. Фрейд приводит такой пример: «Эта девушка напоминает мне Дрейфуса. Армия не верит в ее невинность». Поистине великолепная острота для каждого, кто имеет хотя бы самое общее представление о процессе Дрейфуса, проходившем в Париже на рубеже XIX и XX веков: ни в чем не повинный офицер-еврей при полном одобрении армии был приговорен к пожизненной каторге. Но человек, которому нужно сначала рассказать эту скандальную историю, едва не приведшую Францию на порог гражданской войны, над этой остротой смеяться не станет.
Фрейд приводит также примеры, где скабрезное выражается и в безобидной, и в тенденциозной форме. Безобидным можно считать союз «и» в стихотворении Вильгельма Буша, где некая мамаша «немалыми усилиями и вилкой» вылавливает своего маленького сынишку из соуса. Напротив, исполнено злой иронии, осознанной обиды «и» в высказывании Генриха Гейне: «Вообще геттингенских жителей можно разделить на студентов, профессоров, филистеров и скот».
Для демонстрации сгущения как технического приема остроты Фрейд приводит еще один прекрасный пример из Гейне, герой которого, дальний родственник барона Ротшильда, рассказывает, как он был в гостях у богача и тот обращался с ним «как с равным себе, совершенно фамиллионерно».
Вообще, творчество Гейне по причинам, о которых мы еще будем говорить, — это настоящая сокровищница тенденциозного остроумия, особенно еврейского.
Остроумие не всегда получает выражение в чистой форме. Оно может быть обогащено комическими или юмористическими элементами. Философ Бергсон дал определение комического предмета, психолог Фрейд описал переживание комического. Комическое, по Бергсону, есть объект, который, хотя он живой, поступает как автомат. Комический персонаж — это, таким образом, своего рода паяц, который абсолютно на все реагирует одной и той же репликой или одним и тем же ударом палки. Такое определение согласуется с метафизикой Бергсона, в соответствии с которой все неживое есть продукт распада живого.
Говоря о переживании комического, Фрейд объясняет его «экономией затрат представления».
Юмор же, как он считает, вытекает из «экономии затрат эмоций», а в экстремальном варианте, так называемом «висельном юморе», из «экономии» страха смерти. Вот образец: осужденный, который должен быть повешен в понедельник утром, просыпается со словами: «Ничего себе неделя начинается!» Очень много фантастических примеров можно найти у Вильгельма Буша, чьи мысли и произведения почти без исключения кружат вокруг идеи смерти и часто заходят в сферу черного юмора. Герой раскатан в лепешку, измельчен в крошево и сожран утками; он заморожен, а затем или расколот на кусочки, или разморожен и погребен в консервной банке. Глядя на своего законсервированного супруга, вдова невозмутимо говорит молочнице: «Теперь, дорогая фрау Питер, я буду брать меньше на четверть литра».
Ни Фрейд, ни Бергсон не предпринимали попыток анализировать ту особую форму юмора, которую мы сегодня называем «черным». И это не случайно. Хотя утверждать с уверенностью нельзя, но похоже на то, что черного юмора тогда, в их время, еще не существовало. Зато сегодня он появился в таком изобилии, что его уже и обозреть невозможно.
Обычный юмор есть всегда и везде. Черный же юмор связан с двумя условиями: прежде всего, он должен предполагать веру в рациональный, централизованно контролируемый мир, но в то же время эта вера должна быть разрушена, уступив место голому отчаянию. Обычный юмор предполагает экономию страдания, за черным же юмором встает страх и ужас. Он никогда бы не смог появиться в греко-римской античности, которой чуждо было такое восприятие мира. Черный юмор связан с еврейско-христианским монотеизмом и его разрушением. Это самая зловещая форма, порожденная проблемой теодицеи и вопросом о наличии зла в сотворенном Богом мире.