Еврейский автомобиль - [53]

— Боже мой, — сказал он, — вы подпали под влияние русских, это чувствовалось еще во время войны, через это проходит каждый. Вы же интеллигентный человек, для вас там нет поля деятельности.

— А я убежден в обратном, — сказал я и попытался объяснить ему, что осмыслил свою жизнь, лишь начав изучать марксизм, и что только в плену понял, для чего и зачем мы живем.

Теперь улыбнулся он.

— Это стандартные фразы, — сказал он с таким жестом, будто что-то отшвыривал в сторону, — это стандартные фразы, их обычно пускают в ход, когда пытаются осмыслить что-нибудь новое, — повторил он и пододвинул мне кусок яблочного торта. — Через год, когда вы хорошо узнаете ваше государство, вы будете думать совсем иначе, дорогой мой.

Он пронзил меня взглядом.

— Впрочем, мой дом всегда остается для вас открытым, и мы будем считать, что ничего не случилось, — с расстановкой сказал он.

Я встал. Я торопился, но подгоняло меня не только время.

— Вы снова будете писать стихи? — спросил он.

— Наверно, — сказал я, хотя еще не был в этом уверен. С тех пор как я попал в антифашистскую школу, я не написал ни одной строчки.

— А знаете, вам следовало бы описать пляску смерти, это в вашем духе, этакую жуткую демоническую пляску смерти, которая передала бы весь апокалипсис нашего времени, — сказал он и допил свой нэс-кофе. — Весь апокалипсис, — повторил он и поставил чашку, — одиночество человека, отчаяние, безжалостность, чувство покинутости…

Он вытер с губ сливки. Я надел шинель.

— Может быть, возьмете булочек на дорогу? — спросил он.

Я отказался и ушел. Высунувшись из окна, он крикнул мне вслед:

— Подумайте о пляске смерти, а уж об издателе я позабочусь!

На вокзале Целендорф мне пришлось долго ждать электрички. Я подошел к киоску и пробежал глазами газетные полосы. У меня перехватило дыхание. От преподавателей, приезжавших из Западной Германии, я уже кое-что слышал об антисоветской травле, и вот я вижу ее собственными глазами, первый раз со времен Геббельса я снова нахожу Геббельса. Мне стало противно: какая низость, грязь, какая ложь! Меня по-настоящему затошнило. Наконец прибыла электричка и повезла меня назад, к вокзалу Фридрихштрассе. Второй раз за эти рождественские дни я почувствовал, что возвращаюсь на родину, домой, в свою республику. Я огляделся вокруг: здание вокзала было серым, с такими же серыми окнами, а рядом — крохотная елочка, флаги, транспаранты, спешащие куда-то люди, газетный киоск.

Я подошел к киоску.

— Что нового? — спросил я у продавца газет.

Он глядел на меня во все глаза, а я стоял перед ним в перекрашенной шинели, в меховой шапке на голове, с деревянным чемоданом между ног и, сбиваясь, считал малознакомые мне деньги.

— А что нового у Ивана? — в ответ ворчливо спросил он меня и, когда я сказал: «Много хорошего!» — сплюнул и состроил кислую рожу.

«Этот нас не любит», — подумал я и посмотрел на газеты, которые он продавал. И я увидел, что хоть мы ему и не по нутру, он вынужден продавать газеты, в которых написана правда. Это показалось мне хорошим признаком, и я подумал, что ежедневное общение с правдой, возможно, изменит и его так же, как нас изменила правда, которую мы видели вокруг и испытывали на себе, нас, которые еще три года назад (неужели с тех пор прошло только три года?!) были фашистами. Я купил «Нейес Дейчланд», берлинскую вечернюю газету, иллюстрированный журнал и в ожидании поезда стал читать. Уже давно прошел назначенный час, а поезда на Эрфурт все не было, прибыл он с большим опозданием. Людей в поезде было совсем немного, он был почти пустой, ведь наступил сочельник. Единственной попутчицей в моем купе была служащая народной полиции с двумя детьми — мальчиками семи и девяти лет. Она была скорее некрасивой, с грубыми чертами лица, и все же, когда она смотрела в окно, я бросал на нее взгляды, полные затаенной робости: ведь я уже давно не видел так близко ни одной женщины. Вскоре мы разговорились, она рассказала, что мужа ее убили в 1944 году в концлагере Нейенгамме: один садист-эсэсовец раздробил ему палкой шейный позвонок. Она призналась, что до этого вообще не интересовалась политикой, но после гибели мужа поклялась бороться против его убийц и вступила в народную полицию. Теперь она служащая немецкой народной полиции. Живет она с детьми одна, а сейчас едет на рождественские дни в дом отдыха, бывший замок одного тюрингского графа. Ехали мы опять невыносимо медленно: бесконечные проверки багажа, получасовые стоянки на перегонах, давка и ругань на остановках, а в Вейсенфельзе в наш полупустой поезд набилось полно народу. Мужчины проталкивались в двери, лезли в окна, чемоданы и рюкзаки передавали через головы, в проходе мгновенно появился проводник. Ворвавшиеся в вагон пассажиры были почти сплошь рабочие. Слегка навеселе, они со смехом и шутками размещались по купе, пока все кое-как не устроились. Они распаковали рюкзаки, вынули хлеб, толстые ломти колбасы, масло, куски сала, бутылки с хлебной и тминной водкой и приступили к еде. То, что они съели за один присест, намного превосходило недельную норму по продуктовым карточкам, возможно, они раздобыли все это в коммерческих магазинах, тогда это стоило вдвое больше, чем весь мой наличный капитал.