Еврей Петра Великого - [75]

В этой чуткой, зыбкой тишине к пустым торговым рядам подъехала крестьянская телега. В телеге, укрытые рогожами, лежали две свиные туши и сидел в задке тощий старик в лаптях и в рядновых портах, с волосатым диким лицом лешего.

— Эй, леший, приехали! — слезая с облучка, сказал возница — рябой мужик с высокими татарскими скулами. — Плати, что ль!

Покопавшись за пазухой, старик достал медную монетку, черную от времени.

— Вот, — сказал старик. — Как договаривались.

— Ты б добавил! — попросил рябой. — Торговли, вон, нет никакой — опять человеков казнят смертью, все глядеть побегли… Добавь!

— Да откуда я тебе возьму! — удивленно спросил старик и охолодил просящего взглядом густо-коричневых острых глаз. — Как договаривались!

— Ну, заладил! — отступил рябой. — Не хочешь — не надо… Ишь, уставился глазами-то своими. Леший ты, а не каторжник!

— А я и не каторжник, и не леший, — примирительно улыбнулся старик. — А вез ты свободного старика Яна Лакосту. На-ка вот тебе еще полушку по этому случаю.

Отвернувшись от рябого мужика, Лакоста пошагал на площадь. Там, из-за спин и голов, он недолго глядел на рвущийся в небо огненный вихрь, в сердцевине которого чернели две человеческие фигурки, похожие на личинки, а потом спросил:

— Кого жгут и за что?

— Жида Бороха Лейбова за совращение им в жидовскую веру отставного морского флота капитан-поручика Возницына, — охотно ответили Лакосте. — Слева жид, а справа, во-он тамочки, Возницын.

Костер вошел в высшую свою силу, и уже нельзя было отделить в нем жида от капитана. До боли в глазах вглядываясь в пламя, Лакоста старался угадать там Бороха Лейбова — и видел перед собою подвал шафировского дворца, и пасхальный стол, и Бороха, с отвагой безумца протягивающего царю Петру черную ермолку… Значит, Борох слева. Несчастный Борох.

Выбравшись из толпы, Лакоста обогнул площадь и, взглянув в последний раз на опадающий уже костер, пошел вдоль реки. До Дивьера идти было недалеко, и Лакоста не спешил… Вот прошлое и открылось, в первый же день — мертвое и слева, и справа. Петр Алексеевич давным-давно в могиле, а костры продолжают пылать на площадях. «Жида Бороха Лейбова за совращение»… На дворе 1738-й год, а в центре Санкт-Петербурга инквизиторы волокут людей в огонь. Двести лет назад его, Лакосты, предки и предки Дивьера бежали из Испании от таких вот инквизиторов — и вот их потомки попали из огня да в полымя. Бог знает, сколько за этим костром последует других, и кто в них будет гореть! Он, Лакоста? Или ему, старику, посчастливится умереть своей смертью, а сожгут внука его, Якова? Или детей и внуков Якова? В благословенном Гамбурге еврею грозят неприятности от своих же евреев, и это в порядке вещей — но там никому и в голову не придет убивать тебя только за то, что ты еврей! Это просто невозможно! Яша смог бы стать там почтенным врачом или адвокатом, и никто бы не послал его ни в ссылку, ни на костер.

Дом Дивьера не изменился за эти годы — все такой же прочный и красивый, он приветливо глядел на воду своими высокими окнами. На стук отворил молодой нарядный лакей и, не отпуская двери, уставился на Лакосту презрительно и нагло.

— Мне к Антон Мануйловичу, — просительно сказал Лакоста. — К Дивьеру!

— Ты спятил, что ли, дед? — скривился в ухмылке лакей. — К Дивьеру в Сибирь езжай, на каторгу. А ну, проваливай отсюда!

Вот и Дивьер. Оставался еще Шафиров.

К нему Лакоста предусмотрительно явился с черного хода, и там кухарка подозрительно оглядела его порты и лапти.

— Ты рыбу, что ль, принес? — закончив огляд, спросила наконец опрятная кухарка.

— Значит, Петр Павлович… здесь… — задыхаясь от вдруг налетевшего волнения, сказал Лакоста. — Передайте ему — Лакоста пришел. Ла-кос-та!

Шафиров выбежал на коротеньких ножках, обнял. Расцепив руки, поправил парик и коснулся пальцами уголков повлажневших глаз.

— Боже мой, это вы… Боже мой!

— Извините меня за этот вид, — сказал Лакоста, не решаясь сесть. — Я сегодня только оттуда.

— В последний раз вы меня видели не в лучшем виде, — улыбнулся Шафиров. — А теперь я снова, слава Богу, и в чинах, и в орденах… Но что ж это я! Сейчас вам принесут одежду.

— Один только вопрос, — шагнул Лакоста. — Мой внук… он…

— Он у меня, — сказал Шафиров. — Дивьер привел его ко мне.

— Антуан на каторге? — спросил Лакоста.

— В ссылке! — возражающе махнул рукой Шафиров. — И знаете с кем? С этим подлецом Скорняковым-Писаревым! Все-таки я дождался! А Меншиков, светлейший мерзавец? Умер! В ссылке! Нищим! А я сухим вышел из воды! Мне матушка Екатерина Алексеевна шпагу Великого Петра подарила! За заслуги!.. Что это вы улыбаетесь?

— Вы все такой же, Петр Павлович! — сказал Лакоста. — Время вас не берет.

— Конечно, — согласился Шафиров, оборачиваясь к зеркалу. Там, в светлом венецианском стекле, улыбались друг другу два ветхих старика — один улыбкою победной, а другой доброй и жалкой.

Одежды по распоряжению хозяина принесли целый ворох, так что можно было одеть пяток голых. Из этого блещущего серебряным и золотым шитьем холма Лакоста вытянул просторный кафтан мышиного цвета, коричневые суконные штаны и крепкие дорожные башмаки.