Евреи в тайге - [73]

Он не один здесь такой: весть о новой еврейской отчизне в стране Советов гулко прошла по странам, где погибает еврейская голытьба. Целыми группами прибывают иностранные евреи в дикую страну, где евреи советские начали строить человеческую жизнь.

В большинстве они выходцы или дети выходцев из России и эмигрировали после погрома 1905 года.

Я хорошо помню погром 1905 года… Я особенно хорошо помню добродушное отношение самих погромщиков к их делу. У меня был приятель, Борька Степанюк. В детстве мы вместе гоняли голубей, и: всякие другие дела мы тоже обделывали компанейски: общий пистолет имели, инкогнито питались грушами в соседском саду. А потом нето его жизнь, нето моя съехала куда-то вбок. Мы расстались и не виделись несколько лет. Зимой 1905 года я приехал на родину и повстречал Борьку, Борька вырос, стал высокий, здоровый, мордатый парень и одет был во все новое, — из-под нового пальто выглядывали новенькие плисовые шаровары. Повстречались, обнялись.

— Борька, — говорю я между прочим, — где это ты такой одяг славный достал?

Борька широко улыбнулся.

— Та на забастовке, — сказал он, ласково трепля меня по плечу.

Объяснение было непонятно: на какой такой забастовке можно, например, разжиться материалу на плисовые штаны?

— Та-ж в октябре! Ты що-ж не знаешь, що у нас тут по за манифестом забастовка была?

Городок наш был не индустриальный. Не было там предприятий, где работало бы больше 4–5 человек, забастовок у нас, кажется, и вовсе не было. Однако в погроме, который организовало министерство внутренних дел в ответ на всеобщую всероссийскую забастовку, приняла участие, в сослужении двух священников, и наша скромная полиция. Дельный вышел погром! Еврейские торговые ряды были сначала разграблены, а потом подожжены.

Борька Степанюк разжился плису на штаны и опять же пальто справил себе подходящее как раз именно благодаря этой «забастовке», которая прошла «по за манифестом». Не было бы забастовки, никогда не справил бы себе Борька такое пальто и штаны такие плисовые.

Дело не в том, что время от времени полиция находила отребье, которое за полбутылки ходило резать евреев. Самое примечательное было то, что добродушные и простые Борьки, которые с нами вместе гоняли голубей, уходили на погром по первому свистку, а потом говорили, что штаны добыли на забастовке.

Белопольский стал вместе со мной смотреть горящий берег. Пожар был страшен.

Огонь шествовал, гремя и полыхая. Он шумно и тяжело боролся с лесом, он обгладывал стволы деревьев, выжигал в них глубокие дупла, он сваливал вековые великаны и по стволам перескакивал с одного на другой. Десятки, сотни, тысячи деревьев уже, повидимому, были охвачены пламенем.

— Ну, что вы так уставились на этот пожар? — внезапно сказал Белопольский. — Что тут, подумаешь, такого?.. Ну, горит лес! Ну, много леса горит! Так что?..

Пламя уже взгромоздилось на вершину новой сопки. Было похоже, будто какой-то один огонь— вожак шагает впереди, а за ним, все ширясь и разрастаясь, стремительно бежит целое племя огней.

Но Белопольский, точно и не видя грандиозной картины, стал седлать, я заметил, своего любимого коня.

— Это хорошо — Биробиджан! — ни с того, ни с сего завел он. — Пусть будет еврейская территория в Союзе! Это хорошо! Этот несчастный еврейский вопрос может перестать быть вопросом только в социалистическом обществе. Как ваше мнение?

Мое мнение совпадало.

А берег все пылал и пылал.

Я как будто впервые узнал в эту ночь, сколько неизученного, таинственного и грандиозного кроется в этом странном, нерусском слове тайга. Я знал молчание тайги; я знал ее таинственный гул, похожий на морской прибой; я знал ее тайные красоты; ее поляны, неожиданно открывающиеся среди густых зарослей; ее ручьи, озера, болота, топи, цветы.

В огне я видел ее впервые.

Белопольский задумался. Но не надолго. Вскоре он снова заговорил. Но, странно, на сей раз в его голосе звучали какие-то другие, более глубокие и серьезные ноты.

— Вот вы все любуетесь необыкновенным пожаром, — начал он. — А для нас, для того мирового еврейства, которое трудится и страдает, которое погибает от нищеты, от подлых законов, от антисемитизма, — для нас на этих берегах горит путеводный свет. Мы придем в Биробиджан и построим здесь фабрики и заводы, дороги и города. И нового человека мы создадим. И это все будет социализм.

Он явно волновался. У него дрожал голос.

— Вы, ведь, знаете, — продолжал он, пересилив себя, — когда-нибудь Америка должна будет уступить свое звание Нового Света вот этим необозримым пустыням. Новая цивилизация построится на берегах Тихого океана. И фундамент этой цивилизации будущего, — цивилизации равных, заложим здесь мы.

Потом он повернулся и бросил мне, не без ехидства:

— Так что вы пока любуйтесь пожаром, а я пока пойду спать. А часа через три вы тут увидите на берегу другой огонь — электрические лампочки. Тогда разбудите меня: это будет еврейская колония Амурзет.

Выбросил окурок за борт и ушел.

Хороший он парень, Белопольский, — энтузиаст, зажженный человек, идеалист и к тому же дело свое, говорят, хорошо знает. На таких чудаках свет стоит.

Но каков удельный вес идеалистов в Биробиджане? Они — дрожжи. Без них, без таких энтузиастов, конечно, не может быть больших массовых движений, но одних дрожжей мало.