Евреи в тайге - [68]

На Украине и в Крыму, когда приезжают свежие группы евреев-земледельцев, крестьяне нередко злятся:

— Кому землю дают?! Что они с ней сделают?!

Иные видят в таких замечаниях антисемитизм, юдофобство. Но, право, так ли это? Самый вид типичного еврея из местечка, вид уничтоженного человека, может вселить очень большое недоверие к его будущей работе в поле. Нужна была сумасшедшая смелость революции, чтобы бросить евреев на полевые работы.

Но смелый опыт оправдывается! В тяжелом труде земледельца местечковые выходцы находят внутреннюю опору. Среди них формируются и совершенно новые люди — не оперные, а земные; с глазами, в которых не ложная мировая скорбь, а твердая человеческая требовательность в борьбе за существование.

Известный Тасилев

В станице Лазаревой ко мне подошел на улице пожилой еврей со сморщенным и искривленным лицом. Он был без штанов — в одних исподних и в калошах на босу ногу. На плечи было накинуто старое, рваное дамское полупальто из толстого драпа с необыкновенно длинными рукавами и с буфами, — как носили лет 35 тому назад.

Человек этот был грязен и заспан. У него был отталкивающий вид, — тот самый отталкивающий вид, какой придает человеку привычная нищета. Шмыгая носом и беспрестанно почесываясь, он начал:

— Ну?.. Что теперь будет? Вот это называется справедливость? Что он теперь уехал, а я теперь остался вот так вот и сам один должен…

Он не успел досказать, кто уехал и что он должен: кто-то толкнул его, и он стушевался. Но и без его рассказа, по одному виду и тону я без труда догадывался, в чем дело: их было, вероятно двое таких богатырей-работничков, они сбились в компанейство, затеяли совместное ковыряние в носу, назвали это колхозом, получили под это от доверчивой администрации кредит, а теперь один уехал, а второй чувствует себя обездоленным.

— Вы знаете, кто это? Это же известный Тасилев! Вы не слыхали за Тасилева? Это же такой нахал, такой лодырь, такой я не знаю что…

В здешних местах часто случается, что кони, гуляя без присмотра, к тому же преследуемые гнусом, уходят, куда смотрят глаза. Бывает это и у евреев и у казаков. Хозяин тогда снаряжает погоню и находит пропажу нередко и за сорок-пятьдесят километров. Украсть коня здесь никто не может: казаки безупречно честны. Казак поймает приблудного коня и сам станет разыскивать хозяина.

Никто из евреев не гордится тем, что энергично разыскивал свою пропавшую лошадь. А энергия нужна не маленькая: искать надо в тайге и за болотами. Дело это не совсем привычно для еврейского переселенца. Но никто не хвастает.

А имя Тасилева знают все: у Тасилева ушел конь, и он недостаточно энергично его разыскивал.

Я слышал о Тасилеве так часто, что заинтересовался им. Я не мог, впрочем, добиться, чем он был до революции. Кажется, он музыкант, — значит он в местечке играл на свадьбах на контрабасе. Это еще не богатая карьера, но и она закрылась. Уже много лет как молодые люди даже в местечке стали жениться без контрабаса. Значит, последняя карьера Тасилева — нищета. У него восемь душ маленьких детей. Если бы кто-нибудь усомнился в том, что Тасилев еврей, эта тяжелая многосемейность — вернейшая примета. Сам он — рыхлая развалина, вместилище нищеты, болезней и горя. Что тут, по совести, необыкновенного, что он не так уж проворен в тайге и боится заходить далеко в поисках пропавшей лошади?

Но в погоне за новой жизнью его товарищи-евреи в тайге, как бы в лихорадке, поспешно и торопливо отряхают с ног местечковый прах. Вчера еще они все были такие герои, как Тасилев, по сегодня у них складываются новые понятия.

Все возмущены Тасилевым, все находят, что такие Тасилевы, которые не лезут в тайгу разыскивать сбежавшего коня, «только должны харкать кровью» и «их только должны кушать черви».

— Такой нахал, такой лодырь, такой я не знаю что…

Бася

Рядом с сараем, в котором топится кухонная печь, висит на столбах жидкий досчатый навес, более похожий на козырек, а под ним, на тумбах, длинная доска, на которой едят. Это — общественная столовая.

Я приехал в сырое осеннее утро. Всю ночь сеял мелкий дождь; дорога, всегда тяжелая, разбухла и размокла, — передвигаться по ней было особенно трудно. Мы промокли, продрогли и промочили ноги и выбились из сил. Мы ввалились в кухню и стали требовать еды. Еды не было никакой. Глухая старуха-кухарка не хотела разговаривать с нами. Была еще еврейка помоложе, судомойка. Но она тоже отвечала хмуро:

— Нечего кушать! Зачем вы сюда приехали, когда здесь ничего нет? Надо такую столовую и совсем закрыть. Еще общественная! Чтоб им такая жизнь была, как эта столовая!..

Это была еврейка из местечка. В стране Биробиджан отсутствие в столовой продуктов наводило ее на мрачные мысли.

— Прямо я даже не знаю, — ворчала она, — что это за столовая такая! Приходят люди, и нечего дать им кушать. Хоробу я могу вам дать! — предложила она в заключение.

Мы были разбиты с дороги, очень хотелось есть. Трактористы, которые были со мной, стали ругаться.

— Что это за такое? — кричал один из них, низкорослый, приземистый малый со злым лицом. — Тут работаешь, как каторжный, а они жрать ничего не приготовили!