Евреи в тайге - [4]

— Не иначе, тигр, однако! — угрюмо проворчал Богатов. — Задрал, сук-кин сын, изюбря. Как одна копейка, задрал!

На следующее утро мы с Богатовым снова вышли на охоту.

Мы пошли на крутую сопку. Мы задыхались, карабкаясь, а я особенно устал от борьбы с лианами.

— Вот ломота докушная! — бормотал Богатов. — Чисто сухая топь!..

Это было меткое определение. Лианы в тайге засасывают, как болото. Они принимают человека в свою гущу, обволакивают его и не выпускают.

— Сухая топь!

Внезапно Богатов замер.

— Во!.. Гляди!.. — едва шевеля губами, шепнул он.

Я долго вглядывался в чащу, но не видел ничего.

— Да вон же!.. Гляди же!.. Позади винограда…

В чаще, в самой густоте, позади багряных листьев дикого винограда, я различил небольшое, но особое пятнышко. Это был лоб изюбря. Зверь открылся нам еле-еле, а расстояние было большое. Мы, к тому же, стояли запутавшись в лианах— подойти ближе нам было трудно. Богатов выстрелил и промахнулся. Беззвучное движение губ лучше слов показывало его состояние. Однако зверь не двигался с места. Он не сообразил, повидимому, что это за раскаты. Тогда выстрелил я и тоже не попал. Но на сей раз зверь встрепенулся и в ярости понесся сквозь чащу.

Теперь мы видели его лучше: это был красивый рослый самец. Мы, было, погнались за ним, но вскоре убедились, что это бесцельно: зверь не был ранен, а здорового и испуганного — человеку, конечно, не догнать.

Богатов был хмур. Он еще больше нахмурился, когда мы, пройдя несколько шагов, нашли свежий след, очевидно, нами же спугнутого медведя. Миша разорил здесь под дубом зимние запасы, заботливо сложенные бурундуком, а сам скрылся через речку, которую нам было вброд не перейти. Вся сопка была исхожена зверями: тут катались кабаны; гам медведи ходили и оставили следы своих мягких и тяжелых лап, похожие на след босого человека; здесь выщипали траву лоси; еще немного поодаль отпечатались лапки россомахи и грациозные копыта изюбрей. А нам хоть бы что-нибудь повстречалось!

Еды у нас не оставалось уже почти никакой. Таежные ягоды — семя ландыша, кислый дикий винаград, дикое яблоко величиной со смородинку да калина — все начало становиться серьезным подспорьем в нашем хозяйстве, а дичи, как на зло, — нн пуда, ни пера.

Эго кажется странным и мало вероятным, но в тайге можно иной раз хорошенько наголодаться даже с ружьем в руках.

Однажды Богатов сказал:

— Тута сам Арсеньев раз бродил, Владимир Главдеич. Знаете? — путешественник который?! Со спедицией… И все охотники были… А с голодухи, однако, своих собак поели…

Идет дождь, и зверь прячется; дует ветер, и зверь издалека чует человека и собаку и уходит.

Так было и на этот раз: лил дождь, дул ветер, душила мошка. Добычи не было никакой. Все это понемногу портило настроение. Богатов и Максимов все время хмуро молчали. Я пробовал заводить всякие разговоры — ничего не выходило: люди хотели есть, им было не до разговоров;.

II

Однако через несколько дней они разговорились. Вот как это произошло.

Я собирал сухостой для костра на ночь, а Богатов и Максимов закусывали и пили чай перед палаткой. Максимов ел ломтиками сырую капусту, — кажется, уже последнюю головку. Он сидел на земле, подобрав одну разутую ногу, нарезал капусту и соскребывал своим охотничьим ножом мозоли. Богатов сидел: на корточках и хлебал чай. Вдруг они оба застыли. Не произнося ни звука, отложили чашки и капусту и, не отводя глаз от какой-то точки на поляне, тихо поползли назад к балагану за ружьями.

— Козуля! Собирайся!..

В самой фигуре и походке Богатова, когда он уходил, было в этот раз что-то, предвещавшее победу. Он туго затянул пояс и поэтому стал казаться тоньше, а плечи вышли шире, прямей, угловатей, резче. Глаза застыли неподвижно на невидимой козуле, — он не отводил от нее взгляда, точно накинул аркан и уж не выпустит. Ружье он взял на изготовку по-военному и выступил с левой ноги, немного выдавая вперед плечо. Вскоре он скрылся в пырье.

Максимов быстро натянул сапоги и побежал в чащу с противоположной стороны. Я зашел с третьей и пошел по опушке. Вскоре послышалось два выстрела. Я узнал глуховатый звук берданки Богатова, побежал на раскаты и услышал совсем близко третий. Шагах в пятидесяти от меня выскочила раненая козуля. Я выстрелил, и она упала замертво. Тотчас показался и Богатов.

— Не ушла-таки! — воскликнул он и побежал к туше.

Он потолкал, перевернул и, убедившись, что козуля убита, быстро выхватил нож и вскрыл ей брюшину. Ударил густой и тошный запах внутренностей. Богатов погрузил в прорезанное отверстие руку и, провозившись несколько мгновений, что-то вытащил и стал жадно есгь.

— Что это вы делаете?! — удивленно воскликнул я.

— А почки! — бросил Богатов, чавкая и хрустя. Потом он пояснил с несвойственной ему словоохотливостью — Почки-то надо сырыми есть, однако! От их человек здоровше быват.

Он быстро и умело освежевал козулю, разрубил тушу на части и, взвалив на дерево, тщательно перекрыл листьями.

— Это взавтра заберем, а пока на ужин и одной ноги хватит.

Он захватил одну переднюю ногу и сердце, а также требухи для собак, и мы пошли.

У нашего балагана, когда я занялся приготовлением мяса, Богатов пошел кормить собак. Обычно молчаливый, а за последние дни и совсем хмурый, он теперь весело возился с псами: