Евреи в тайге - [2]

Медленно маневрируя, пыхтя и разбрасывая воду, тронулся пароход. Гудки, дрожа, вырывались из тонкого горла сирены и далеко раскатывались над бесконечной рекой и над пустынными, заросшими тайгой берегами.

— Прощевай, Митроха! — неистово кричали пляшущие парни.

Гармонист с удвоенной энергией ударил по клавишам. Он вскидывал гармонь в воздух, прижимал ее к себе, растягивал сколько можно, он сам изгибался и извивался вслед ее переливчатому пению, и, не в силах удержаться, сам тоже пустился в пляс.

— Прощевайти-и-и! — кричал Митроха. Он махал шапкой, не переставая стучать босыми пятками по палубе.

В бинокль еще долго был виден пляс на опустевшей пристани.

У нас на верхней палубе сидели пассажиры-интеллигенты, — кажется, инспектора Госторга, — один молодой, в пестрой кепке, другой — пожилой, с болезненным, землистым лицом.

— Вот, — сказал один из них, — вот как надо плясать, чтоб было весело: босиком.

Пароход наш был товаро-пассажирский. Он тащил на буксире три баржи разного груза и тяжело поднимался вверх по Амуру. Уже больше двух суток развертывалась величественная река. Всходило солнце и садилось, шел дождь и переставал и начинался снова, а река все не кончалась.

Я прогуливался по палубе, огибая ее от носа к корме с левого борта на правый. Митроха уже перестал плясать. Он ел. Он достал из котомки здоровенную краюху хлеба и кусок сала и, неторопливо урча, ел.

А госторговцы беседовали, повидимому, все об усть-биджанских танцорах.

— Просто — эти люди здоровы и примитивны, — с оттенком зависти говорил пожилой с землистым лицом.

— Что ж хорошего в их примитивности? — возразил другой, помоложе.

— В тайге никак нельзя иначе, — вмешался помощник капитана. — Уж тайга, знаете… Или ты с ней сживись, или она тебя обязательно слопает.

Я сделал еще один круг по палубе. Тайга мрачно ползла вдоль берегов, как бы сопровождая бег бесконечных вод.

Молодой все еще говорил:

— Однако пляшут они, действительно, здорово!

— И тунгусы пляшут! — возражал его спутник. — Эти же парни, как никак, происходят от культурной расы, а почти одичали. От тунгусов недалеко ушли.

— Да им и так хорошо! — сказал молодой, наводя фотографический аппарат на кумирню, показавшуюся на китайском берегу.

— То-то и плохо! Не должен человек забираться в тайгу, если не может ее одолеть, — заметил пассажир постарше. Он протирал окуляры бинокля и говорил медленно. — В тайге зверь в берлоге живет.

— Положим, и человек тоже сукин сын порядочный бывает, — прибавил помощник капитана.

Скрылась и кумирня. Аппарат и бинокль были упрятаны. Я продолжал прогуливаться. Горы Хингана, как грозная стража, тяжело вросли в оба берега — в советский и маньчжурский.

Я ехал в Биробиджан, в далекий и загадочный край между Амуром, Бирой и Биджаной, — туда, где в тайге расселяются евреи из украинских и белорусских местечек. Как-то они там?

Митроха — здоровый, веселый человек — пляшет, ест сало и урчит. На то он — Митроха, дитя тайги. Он сам — тайга. Но худосочные Менахем-Мендели, искатели «еврейского счастья», изможденные герои еврейских анекдотов, еврейская голытьба, сутулая от нищеты и горя?..

— Кажется, будет непогода, — расслышал я замечание одного из госторговцев. — Надо заходить в каюту.

Амур, действительно, почернел от злобы. Нависли оловянные тучи.

Таежные люди

1. Веселое мясо

I

Я застал у знакомого агронома в биробиджанской деревне Н. местного старожила — охотника Богатова Феоктиста Николаевича, сухого, коренастого человека лет пятидесяти.

— Како число сёдни? — спросил он среди беседы.

Было десятое сентября.

— Значит, скоро первое по-старому, — озабоченно заметил Богатов. — Пора, однако, в тайгу собираться, — скоро зверь реветь будет.

Сентябрь — пора любви изюбря и лося. Самец мечется по тайге между деревьев, разрывает грудью и рогами цепкие лианы, выбегает на болота и на берега речек, неосторожно выносится на поляны и всюду, остановившись на мгновенье, ревом зовет самку.

Бывает, что один самец услышит рев другого. Тогда он с яростью бежит на поиски соперника.

Едва встретившись, они сшибутся рогами. Поединок будет кровавый. Он кончится лишь, когда один из соперников упадет со сломанными рогами и с прорванным брюхом.

Самка, заслышав призыв самца, давно помчалась навстречу. Она бежала особенно быстро, когда сквозь гул тайги услышала два сливающихся зова. Она стоит тут же, высоко задрав красивую голову. Она смотрит, кто из любовников пожертвует ради нее жизнью, кто ляжет костьми у ее ног: от него она с презрением отвернется.

Но когда непринужденной и легкой походкой приближается к ней веселый победитель, она трепещет и дрожит и отдается ему. Она сопротивляется. Она бьет ногами. Она упорствует. Но все это — жеманство. Победа дается красавцу легко, и он празднует ее тут же. Умирающий неудачник еще, пожалуй, успевает бросить на это зрелище свой последний взгляд.

Охотники, верней, браконьеры, лихорадочно ждут сентября. Они обзаводятся берестяными трубами, издающими звук, похожий на рев самца изюбря. Уже с первого сентября в глухих таежных зарослях слышен обманывающий звук этих труб. Самцы и самки мчатся ему навстречу. Слепые и обезумевшие от ярости и страсти, они вплотную подходят к засаде. Тогда вступают берданы и винчестеры.