Евпраксия - [28]

А вернувшийся из Польши Ярослав Святополчич начал управлять всей Волынью.

Восемь лет спустя,

Киев, 1107 год, лето

В келью к Евпраксии-Варваре заглянула келейница Серафима и предупредила:

— Жди беды, сестра. Матушка как узнали, что без спросу подалась ты на похороны Гиты в Переяславль, так серчали зело. Говорили, что в обители своевольничать никому не след, даже княжьим дочкам. И велели, по твоем появлении, отвести тебя к ней для толковища.

— Ой, подумаешь, беда! — отмахнулась Евпраксия. — Не убьет же она меня!

Серафима потупилась и сказала тихо:

— Ты на всякий случай ничего чужого не ешь и не пей. И вообще в монастыре не трапезничай. А посадят коль на хлеб и на воду — потребляй только те, что подам тебе я.

Ксюша удивилась:

— Господи, о чем ты?

— Я и так поведала больше, чем должна была.

У монашки от страха выступил пот на лбу:

— Ты считаешь?.. Неужто?..

— Повнимательней будь.

— Боже мой, не верю!

— Осторожность не помешает.

Янка сидела в кресле и писала что-то гусиным пером на листе пергамента. Встретила Евпраксию молча, даже не повернув головы. Та с поклоном спросила:

— Дозволяешь, матушка?

Настоятельница ответила:

— Дозволяю — не дозволяю... Ты же все одно делаешь как хочешь.

Младшая сестра пояснила:

— Я отправилась к Мономаху не на гульбище, между прочим. Проводить невестку в последний путь и Во-лодюшку поддержать добрым словом. Он признателен был вельми за мою заботу. Сокрушался, что тебя не увидел...

— Речь веду не об этом. Как посмела ты ослушаться моего повеления? Ясно говорила: никуда не ехать! Отчего дерзнула не подчиниться? — Янка отшвырнула перо, и оно чернилами испачкало скатерть. В первый раз подняла глаза на вошедшую и была неприятно поражена, что Опракса-Варвара выглядит гораздо свежее, чем до пострига: тени под глазами не такие зловещие, на щеках едва заметный румянец, а рисунок губ умиротворенный. Это вывело игуменью из себя окончательно; прервала Евпраксию на полуслове: — Слушать ничего не желаю! За твое непослушание я обязана тебя

покарать. Запрещаю покидать свою келью две недели, даже на моление. А из яств — лишь вода да хлеб.

— Как прикажешь, матушка.

— И ни с кем общения не иметь, кроме Серафимы.

— С Катей Хромоножкой нельзя?

— Я сказала: ни с кем.

— С Ваской тож?

— Ас девицей тем паче. С панталыку ея собьешь.

— Восемь лет не сбивала вроде.

— Цыц! Не возражать!

— Умолкаю, матушка.

— Лыбься, лыбься. Я тебе устрою райскую жизнь.

— И не думала улыбаться, ваше высокопреподобие.

— Будто я не вижу. Кончилась твоя вольница. Монастырь — не княжеское сельцо для отдохновения. Две недели на хлебе и воде мало — лучше целый месяц. И надеть власяницу. И стегать себя розгами по рукам, ногам и лицу, чтоб ходила вечно в кровавых струпьях.

Ксюшины глаза потемнели:

— Может быть, прикажешь сразу меня распять? Чтоб уж окончательно извести?

Янку передернуло:

— Богохульствуешь, тварь такая? Издеваешься над Крестом Святым? — Помолчав, сказала: — Легкой смерти себе не жди. Будешь умирать долго и мучительно. Потому как житья я тебе не дам.

Евпраксия сказала твердо:

— Но и ты не богохульствуй, сестрица. Жизнь давать или отнимать может только Бог. И тебе не позволят надо мной измываться.

— Любопытно, кто?

— Братец наш любезный. Если что, сказал, дай мне знать — я приеду и тебя из беды-то выручу.

— Так попробуй, дай. Много человек у тебя на посылках?

— Кто-нибудь найдется.

— И не затевайся. Хуже будет.

Первую неделю своего заключения Евпраксия выдержала легко. Вспоминала поездку в Переяславль, разговоры с Владимиром и его сыном Юрием, занималась переводами на русский некоторых греческих книг, принесенных по ее просьбе Серафимой, вышивала на пяльцах. И конечно, много молилась. Но потом одиночество стало одолевать, в келье было жарко, душно, теплая вода вызывала отвращение. И желание сочинить записку брату крепло с каждым часом. Шепотом спросила у зашедшей келейницы:

— Коли я составлю малую цидульку на волю — сможешь передать?

Та решительно отмахнулась:

— Что ты, что ты, окстись!

— Да чего бояться? Кто узнает, коли спрячешь под платьем?

— Ни за что на свете. Ить меня обыскивают при выходе от тебя. Даже и под платьем.

— Свят, свят, свят! Мыслимо ли это?

— Вот представь себе.

— Янка ополоумела.

— И на Катю Хромоножку ругается. Та все время плачет.

— Господи Иисусе!

— Так что не взыщи, а помочь тебе не смогу я при всем желании.

— Ладно, потерплю.

Неожиданно вместо Серафимы хлеб и воду принесла сестра Харитина (в обиходе, среди монашек, получившая прозвище Харя — за наушничества настоятельнице); внешне была сама любезность, но никто никогда не сомневался в ее подлых мыслях. Ксюша удивилась:

— Почему тебе приказали приносить мне пищу?

Харитина слащаво заулыбалась:

— Разве ж это труд? Поручение матушки только в радость.

— Но ведь прежде приходила келейница.

— Нынче недосуг, надобно готовиться к Троице, веточки березовые срезать и траву-мураву везти.

— Я прошу вернуть Серафиму.

— Невозможно сие, Варварушка: занята она.

— От тебя вообще не приму еды.

— Ох, за что ж такая немилость?

— Я тебе не верю.

— Нешто я могу кому повредить? — слишком уж наигранно огорчилась та.

— Ты — не знаю, а другие могут.