Евпатий Коловрат - [25]

Проводив Тавлура, Федор повеселел.

Близкий мир радовал его. Он посадил за свой стол Ополоницу и Истому, поднял чашу и сказал здравицу Руси и всем ее людям.

Чокаясь с Федором, Истома расплескал вино. Ополоница отставил невыпитую чашу в сторону.

Федор не заметил разброда среди своих сотрапезников, осушил чашу и заговорил о скором возвращении в свой городок на Осетре.

Меч занесен

Зная о раздоре Федора с Глебом, Батый не приказал звать изгоя на прощальный пир, который он давал рязанскому посольству. Ополоница счел это добрым знаком, потому и не стал говорить Федору о своих подозрениях по поводу Истомы.

Пир в шатре Батыя начался в сумерках.

Вокруг шатра горело множество костров. На кострах жарили целых баранов и варили в котлах головы молодых коней. Несколько тысяч татарских воинов сидели вокруг костров, закутанные в меховые халаты. Воины руками разрывали горячие мясо, высасывали из костей мозг, пили кумыс и кричали на разные голоса, выражая свою радость.

Прежде чем войти в шатер, Ополоница прошел к навесу, под которым поставили их коней, и позвал конюшего:

— Держи ухо востро, голубь. Не упивайся! Скоро эти косоглазые дьяволы примутся скакать, бороться или схватятся за ножи… От них всего ждать можно. Я покличу, — чтобы конь был около меня без промедленья. Понял?

Конюший был немолодой, серобородый. Он посмотрел на Ополоницу хитрыми глазками и с сожалением поскоблил под шапкой:

— Будет по-твоему. Только невмоготу тягостно быть натощак на таком пиру…

— Придем в свои шатры — я налью тебе полжбана.

— За посул благодарствую. Будет по-твоему, не сомневайся, гуляй себе на здоровье.

Двадцать кибиток могло бы разместиться под высоким пологом ханского шатра. Покрытый снаружи белым, сделанным из самой мягкой шерсти молодых баранов войлоком, внутри шатер был отделан багряным шелком. Ковры цвета густой крови, расписанные драконами и зеленью райских трав, золотые подставки для светильников, источающие сухое тепло медные жаровни, наполненные углями, горы разноцветных подушек, сверканье золотой и серебряной посуды, пестрые одежды хана и его приближенных, переливы дивных изумрудов и аквамаринах на перстнях и ожерельях татарских пленниц — все это без хмеля ослепляло и туманило сознание.

Федор пил мало. Глядя на него, изо всех сил сдерживались и бояре, хотя бывало, что к концу пира выводили их под руки прислужники хана.

Один лишь Истома не мог владеть собой. Хмель скоро одолел его. Боярин принимался шуметь, хватал танцовщиц за широкие шаровары, порывался плясать с ними сам, и не один раз пришлось Ополонице отдаривать за буйного Истому обиженных им татарских военачальников и пленниц.

Войдя в шатер и отдав поклон хану, Ополоница сразу заметил, что Истома держит про себя какое-то намерение, чаще, чем следует, прикладывается чаше и с явным недружелюбием взглядывает на князя.

Федор в это время с улыбкой переговаривался через толмача с Батыем.

Между ними шла ладная беседа о конях, о приемах и способах езды, и видно было, что хану нравится удаль молодого русского князя, умеющего скакать на коне не хуже любого степного наездника.

Смуглолицый и ясноглазый льстец и коварный противник Батыя — Тавлур разговаривал с Истомой и все подливал ему из чеканного кувшина густое, янтарного настоя вино.

Старый, с позеленевшей бородой мулла дружелюбно закивал Ополонице. Помнил старик щедрый дар ближнего боярина русского князя. Подарил ему Ополоница три сорока осенних куней на шубу и бочонок меду. И этот дар оплачивался ему полный ценой: ведал мулла всей перепиской Батыя, знал все сокровенные замыслы повелителя и передавал о них «седому медведю», как называл мулла Ополоницу.

И сейчас мулла показал Ополонице свиток с печатью хана. То была ханская хартия о мире с Рязанью, которой так ждал Федор!

Успокоился старый воин, а успокоившись, полюбовался на своего воспитанника. Достойно и легко вел себя Федор на шумном пиршестве. В меру важен был, — нельзя же не важничать послу Руси великой! — улыбался без легкомыслия, хану отвечал неторопливо, дабы не показаться льстивым.

«Умен мой Федор! — подумал Ополоница. — Быть ему на Руси князем во князьях. И меня за него помянут добром в земле отеческой».

В эту минуту пирующие раздвинулись на две стороны. Слуги неслышно передвинули скатерти с винами и яствами. На месте остались лишь хан Батый и сидевший против него Федор. От входа в шатер и до самых ног Батыя расстелили голубой, как небо, плат. Тонкий шок колебался от теплых струй, исходивших от жаровен.

Грянули трубы и барабаны. До боли в ушах зазвенели медные тазы, в которые били смуглые арабы. И на голубые волны шелкового плата одна за другой выбежали быстроногие танцовщицы.

Алые, золотые, изумрудные и синие шаровары танцовщиц, их черные косы, унизанные монетами, жаркий блеск девичьих глаз и сверканье жемчужных улыбок — все это заискрилось, завертелось в такт музыке.

Пирующие ударили в ладоши, гикнули и вновь подняли чаши…

Вот в эту минуту и одолела Истому злая мысль, подсказанная ему изгоем-князем: «Скажи хану о красоте Евпраксии. Разгорится сердце у хана, пошлет он тебя привезти ему княгиню. А тогда, — о, тогда далеко до Осетра, много дорог ведет оттуда на чужбину: в Галицыну иль на Дунай-реку! — тогда не видать Евпраксии ни Батыю, ни Федору!»