Евпатий Коловрат - [2]
И для особых княжеских выездов, предназначенных по отдельному заказу конюших, приводили из-за южных морей добытых, невиданных в русской земле красавцев с чисто-белой шерстью по черной коже…
— Мои сборы недолги, — сказал Иван Евпатию Коловрату. — Глаза на месте, руки, слава господу, по-прежнему к плечам пришиты. Будем смотреть да щупать. Готов я.
Весь день пробыли они на Красном лугу: нелегкое это дело-коня выбрать. А когда их десятками отбираешь — того хлопотней. Однако всякая работа к концу приходит… Порешили и эту, а Коловрат стал звать Ивана и помощников его к обеду, который по времени и за ужин бы сошел. Тут Иван вывел последнего коня — каракового жеребца. Тот косил глазом на ведущего его за узду человека, нервно подрагивал резко очерченными ноздрями. Иван подвел коня к Евпатию и сказал:
— Возьми на племя. Хороших кровей конь.
— Дик он, пожалуй, — ответил Коловрат, — необъезженный еще…
— А это мигом, — сказал Иван, — испробуем молодца… Держите его, парни, изготовьте для пробы!
Никогда не носил жеребец человека. А как почуял, что оседлали его, взвился с Иваном свечкой в синее небо. Только земля его назад притянула, и удила едва не разорвали губ. Снова поднялся конь, и опять принудил человек вернуться на четыре ноги. Опасался Иван, что может жеребец с размаху опрокинуться на спину, и придавит его остервенелая животина. Но этот конь был гордым жеребцом. Не мог он рухнуть на землю, не мог позволить себе такого. Коротко заржав, ринулся жеребец на людей, расступились люди, и он понесся невиданным резким бросом, кидая по-особому вперед длинные ноги, обвитые сеткою жил и сухих мышц. В мгновение ока пропал Иван с Красного луга, товарищи только головами покачали.
А конь нес и нес сотника Ивана и не проявлял намерения сдаваться. Седок давил ему бока ногами, рвал удила, усмиряя прыть, но жеребец будто не чуял и все дальше и дальше уносил человека на могучей своей спине.
Страха Иван не испытывал, не впервой коней объезжать. Дал он пробеситься, промяться жеребцу, чтоб уразумел человечью силу, смирился с нею. А когда понял, что дозрел гордый карак, тут и сжал Иван коню бока посильнее, затянул удила, и вдруг остановился жеребец, так и застыл на месте, как вкопанный.
Остановился и грустно заржал. Твоя, мол, взяла, человек. Значит, так и быть, принимаю на себя твою волю.
В Рязань с недоброй вестью
— Оживи костер, Федотушка, — сказал бородатый ратник по прозвищу Медвежье Ухо.
Федот Малой, прозванный так потому, что в дружине Евпатия Коловрата был и второй Федот, Корень, нашарил в неровной от света костерища темноте сучья и швырнул их в огонь. Поначалу потемнело, потом сухие ветки занялись, и круг людей, обсевших костер, стал шириться.
Ратники недавно поужинали. Часть дружины стояла в дозоре, а те, кому менять полагалось дозорных, спать не ложились, ночь была уж очень хороша, ночь на Ивана Купала. И места добрые здесь, на берегу Хопра, по южной границе княжества Рязанского. Вот уже третью неделю стояли ратники Коловрата, ожидая очередной вылазки хана Барчака…
— Дядь, — обратился Федот Малой к Медвежьему Уху, — про «огонь-цвет» расскажи. Ведь его только в сегодняшнюю ночь и сыскать можно… И еще говорят, что ты про все знаешь.
Был Федот еще безусым парнем, пошел он с дружиной впервые, смиренный был, приучен уважать старших. Молодого ратника в дружине приняли тепло, хоть и подсмеивались над ним, по-доброму, беззлобно, понимая, что Федот Малой — это они сами в минувшие годы.
— Я-то что, — молвил Медвежье Ухо, — знать знаю, да язык коряв, не на то даден, чтоб говоренки складывать, больше по каше язык мастак. Сотника надо просить.
— Ладно вам, — откликнулся сотник Иван, — не до говоренок. Завтра ране выступаем, спали б лучше.
Замолчали ратники. Были их мысли далеко отсюда, в Рязани-матушке, где остались жены, матери и ребятишки. От шумного гулянья в честь Ярилы — древнего поверия о том, как полюбило Солнце Землю — никто б из них не отказался, да что поделаешь, если тревожат родную землю враги, и не будь удальцов и резвецов рязанских здесь, у Дикого Поля, никаких праздников на Рязанщине не было бы вовеки.
Менять стражу отправился Иван. А воевода Евпатий Коловрат прилег у костра. Так, незаметно, и задремал.
Пробудил Евпатия боевой клич. В один миг он был на ногах. Дружинники спешно разбирали оружие, ржали кони.
Вот ворвался в лагерь гонец, подлетел к конному уже Коловрату и, задыхаясь, прокричал:
— Тревога, братья! Тревога!..
Тревога оказалась не то чтобы ложной, но и не тревогой вовсе, потому как биться рязанским удальцам было не с кем. Через Хопер переправилась конная группа половцев и на посты напоролась. А ночь едва на уход пошла, в темноте и не разобрать — двадцать ли конников вылетело на сидевших в дозоре ратников али все двести и поболе.
Иван тогда находился у дальнего края стражи, но клич услыхал и отправил к отряду гонца поднять в лагере тревогу, ведь береженого бог бережет…
Был у князя Юрия Рязанского неплохой товарищ, хоть и не русской веры, — дальний родственник хана Барчака, хан Куштум. С половецкой родней Куштум не ладил, а с рязанцами и торговлю вел, и в гости ездил, старался все дела обделать добром и миром. Это он и переправлялся через Хопер, собираясь в Рязань с важной, как сказал он Евпатию Коловрату, вестью для Юрия Ингваревича.
