Евграф Федоров - [92]

Как бы то ни было, мои силы пропали даром, теперь я уже становлюсь инвалидом, и никакие стечения обстоятельств не возвратят мне прежней ясности, бодрости и энергии. Мой возраст (ему 42 года. — Я. К.) позволяет видеть правильную внутреннюю собственную оценку, и я сознаю, что если бы хоть 10 лет тому назад был поставлен у дела преподавания науки, то в России создалась бы школа кристаллографии, опередившая все другие страны, и к нам бы приезжали учиться. Я не печатал своих сочинений на иностранных языках умышленно и не стал бы и дальше их печатать и заставил бы ученых других стран читать русские ученые работы в подлиннике или переводить их на иностранные. Теперь это кончилось. В этом смысле я убит… Теперь я могу показать только, что во мне потеряла русская наука, да и это увидят лишь после моей смерти».

Боже мой, это настоящие рыдания, вырвавшиеся из стесненной груди отчаянного оптимиста! Инвалид… В этом смысле он убит… Если бы 10 лет назад… Да 10 лет назад только вышли из печати «Начала». Нет, Евграф Степанович малость загнул и, быть может, почувствовав это, поспешил добавить в письме постскриптум (а может, для вящего удостоверения своей скромности): «Москва — это новая ирония судьбы. Разве можно в земледельческом институте сделать кристаллографическую школу, что одно могло составить мое призвание. Я, конечно, не отказываюсь от кафедры, но только как семьянин, сознающий свои обязанности, а вовсе не как ученый».

Между тем обмен умными письмами несколько затянулся; дирекция сельхозинститута была недовольна. Близилось начало учебного года, и следовало знать, готов ли приехать профессор или нет. Дирекция торопила Мушкетова. Где он, ваш гений, которому предназначено украсить наш ученый совет? Поторопите его, будьте любезны.

Мушкетову пришлось послать телеграмму.

«Многоуважаемый Иван Васильевич! Только что получил Вашу телеграмму, немедленно же отправил Вам ответ телеграммою же и, кроме того, считаю своим долгом выразить Вам свою глубокую благодарность за Вашу чрезвычайную заботливость.

…Вы, конечно, понимаете, что мое достоинство не позволяет мне даже из-за действительных интересов семьи позорно бросить начатое дело, на котором меня встретили так радушно и так гостеприимно, и что, душевно желая получить кафедру, я могу согласиться на нее лишь в том случае, если мне дадут устроить исследование Богословского округа в соответствии с желанием Управления округа.

Можете ли Вы из всего этого понять всю щекотливость моего положения, когда от меня требуют немедленного ответа на телеграмму. Я до такой степени привык, что меня обходят всякие племянники и родственники, что невольно приходит в голову, что и теперь не имеют ли в виду такового, а желают соблюсти какой-то декорум. Ведь и в Лесном институте был назначен конкурс, а Кокшаров (сын) еще до конкурса принимал поздравления с устройством места в этом институте.

В заключение я должен сказать, что теперь уже я сам не стал бы себя рекомендовать на должность профессора. Хороший профессор должен выработаться на продолжительной практике с молодых лет, а какая же может быть выработка на пятом десятке лет.

Вот условия жизни и деятельности в варварском государстве. Моя жизнь пропала, несмотря на громаднейший запас энергии, и посейчас еще не истощившийся, несмотря на все перенесенные испытания».

Его жизнь не пропала, и осенью 1896 года семья Федоровых переехала в Петровско-Разумовское.

Часть третья И ТВОЙ, БЕСКОНЕЧНОСТЬ, УЧЕБНИК…

Глава тридцать шестая ПОТОЛКУЕМ О НЕОЖИДАННОСТЯХ

Нет ничего неожиданного в самой потребности о неожиданностях потолковать… Не правда ли, начало, достойное открыть новомодный философский трактат… так вот, само слово «философия» вовсе не неожиданно слетело, а по твердой намеренности здесь употреблено. Ибо в данной главе последней (к бесконечному сожалению) части нашей правдивой истории философии и философским взглядам героя будет уделено некоторое внимание. Это тем более оправдано, что его философские взгляды остались не замеченными отечественными любомудрами. А ведь как-никак то был со стороны Евграфа Степановича посильный паек в котел русской мысли, и негоже нам добром швыряться. Теперь же два слова о неожиданностях, которыми судьба угощала нашего героя и которыми он сам уснащал свою судьбу. Одну из них, сыгравшую роль антирекламы, мы наблюдали только что. Коли углубляться в истоки, то вспомним трогательную неожиданность, подстерегшую нас, да и самого участника событий в момент, когда ручкой, дрожащей от страха и любопытства, залез он в братнин ранец и извлек оттуда книжечку Шульгина, и от нее распространилось в комнате неясное небесное сияние, впоследствии озарявшее его всю жизнь. Допустим, то не была неожиданность, а душевное предрасположение. А что мы скажем о шестнадцатилетнем отроке, который в одиночку, не имея ни учителей, ни слушателей, если не считать бедолагу Вноровского, ровно ничего не понимавшего в этом, сочинил в уме и переложил потом на бумажные простыни учение (или, как ему угодно было назвать, начала учения), которого пару тысяч лет ждало человечество. Это неожиданность? Нет, это не неожиданность, это чудо.