Евграф Федоров - [2]
История разума так виновата перед обновителями науки, ниспровергателями основ, их столько раз драли кличкою «сумасшедший», что вот, поди ж ты, нашлись люди, что гениальное ловят в бредовом лепете. Как бы не обмишурился «Физикл ревью». Гром грянет, смотришь, с другой стороны. Будущая реформа миропонимания возьмет да явит себя в издевательски прозрачном виде и подыщет конкурирующее издание. В том-то и загвоздка, что рождество светлейшей крамолы непредвестимо и непредугадываемо.
И тут в самый раз перейти к нашему делу.
Шестнадцатилетний юнкер попался раз и другой за темными вычислениями и черчением на широких бумажных простынях; о том донесли классному надзирателю подполковнику Соколову отец Константин, ведший священную историю, и словесник Негшлег. Соколов простынки отобрал и их расстелил перед математиком: что это? Математик назавтра, улучив минуту на большой перемене, поманил юнкера и вопрос подполковничий ему переадресовал. Вспыхнуло смуглое личико, и из тонких уст (с доверчиво-насмешливыми тенями в углах) побежало азартное слово (не совсем, правда, понятное). Что-то о дополнительной геометрии, о глубинных фигурах…
И миновала вечность, пропасть времени по юношескому счислению. Одиннадцать лет. С дьявольской быстротой миновало и пролетело время, затушеванное отлучками и опасностями, худыми и прекрасными волнениями. Борода выросла и скрыла насмешливость губ. Формулы и стереоскопические чертежи чисто были переложены миллиметровым по тонкости почерком в собственноручно переплетенную тетрадь; и обложка ее собственноручной склейки — с сиреневыми разводами и коричневыми амебными пятнами… Удивительно! Она и поныне, та самая тетрадь, жива и сохраняется в архиве[3].
Профессор Павел Владимирович самоделку принял добросклонно; ему каменья и первые опыты писаные ученики слали со всех концов света. Однако через неделю, возвращая тетрадь, вопрос старинный повторил: это что?
Как что? Ну, первый раздел, допускаю, простая геометрия, простейшая, гимназическая, которую сейчас от альбомчика отшить и к учебнику Шульгина подклеить. Смотрите: угол, скрещенные линии; поднимите его в пространство — телесный угол… И тут все их типы, и способы измерения, и сходство с плоскими углами. Но второй-то раздел, дорогой профессор Еремеев, то есть со второго-то раздела начиная, труд сей должен был заинтересовать вас вовсю. Замкнутые многогранники. Типические и подтипические. Изогоны и изоэдры. Кстати, впервые вводимые в науку понятия. Раздел третий. Учение о симметрии в приложении к пространственным фигурам. Вывод всех возможных видов симметрии пространственных фигур. И среди них, между прочим, как совершенно частный случай, вывод известных тридцати двух видов симметрии, свойственных кристаллическим многогранникам. И так далее… А наконец, четвертый раздел? Это уж нечто совсем новое: выполнение плоскости и пространства особыми фигурами, получившими название параллелогонов и параллелоэдров…
Что ж вы ко мне-то, душа-человек, вероятно, отнекивался Павел Владимирович, ко мне-то с вашим добром? Я минералог, я кристаллограф. А у вас математика. Вот к ним и ступайте.
Как не к вам? Как не к вам! Вскричал, и, может быть, даже грубовато, студент-второкурсник. Разве кристаллография не с гранниками дело имеет? Тетраэдр, гексаэдр, октаэдр… Впрочем, выяснилось, что у математиков фанатичный бородач успел побывать и получил от ворот поворот.
— У кого же?
— Академика Чебышева.
— И что ж он сказал?
— Современная наука этой проблемой не интересуется.
— Видите…
(На основании источников разговор профессора и студента, такой для обоих важный, восстанавливается почти с дословной достоверностью.)
И еще одна разверзается бездна времени.
Четырнадцать лет миновало, миновало-пролетело, и десять из них в четырех стенах да за конторкою, окропленной чернильными кляксами.
Весна.
Чуть прыснуло по аллее изжелта-синим. Белая зима прошла, говорят, а зеленая еще впереди.
Гулял обиженный человек в потертом пальто с бархатным воротничком; к рукаву пристала грязь. Борода крутым водоливом катилась до второй пуговицы; картуз сдернул, подставив лбище студеному воздуху.
Ах, нелегко осознать сиюминутность прощания.
Дома разор, баулы, сундуки на замочках, корзины, чемоданы, узлы. Пустые ящики из комода повисли. На диване дворник Сидит, балагурит, дожидаясь подвод.
Четырнадцать. Да еще те — одиннадцать. Двадцать пять, четверть столетия. Пугающая цифра, хоть врожденная к цифрам любовь и давно привык, что они тверже слов и лишены колорита.
Двадцать пять, четвертушка… Что же, выгнали, выперли, не нужен?
Бормочет человек, прислонившись к липе, к мокрой, оттаявшей, черной ее коре.
Тогда… значит, четырнадцать лет назад, Еремеев спросил:
— А как озаглавить намерены ваш труд?
— «Начала учения о фигурах».
— Начала?..
Выпыхнул носом воздух, льняные усы-подковку раздвинул и в угол скосился — как бы скрывал насмешку, на деле ее выставляя.
И смекнул проситель, что дерзость спорол, и смысл насмешки: не с тебя ли, милок, ты воображаешь, начнется учение о фигурах?
А может, раньше еще надерзил — вручая на равных тетрадку с текстом, ниспровергающим основы
