Евгения Гранде - [10]

Г-н де Грассен предложил Гранде щепотку табаку, сам захватил такую же, стряхнул пыль с ленточки Почетного легиона, красовавшейся в петлице его синего фрака, потом посмотрел на г-на Крюшо с торжествующим видом, казалось, говорившим: «Ну-ка, отбейте этакий удар!» Г-жа де Грассен с деланным простодушием насмешливой женщины взглянула на синие вазы с букетами Крюшо, как будто искала, где же их подарки. При создавшемся щекотливом положении аббат Крюшо предоставил обществу расположиться кружком перед камином, а сам прошелся вместе с Гранде по залу. Когда оба старика оказались в нише окна, наиболее отдаленной от Грассенов, священник сказал скряге на ухо:

— Эти люди швыряют деньги в окошко.

— Что ж такого, коли они попадают в мой подвал, — ответил старый винодел.

— Если б вам захотелось, вы бы вполне могли подарить дочери золотые ножницы, — промолвил аббат.

— Мои подарки получше ножниц, — ответил Гранде.

«Экий олух мой племянник! — подумал аббат, глядя на председателя, растрепанные волосы которого делали еще более непривлекательной его смуглую физиономию. — Неужели не мог он придумать какую-нибудь имеющую ценность безделушку!»

— Мы составим вам партию, госпожа Гранде, — сказала г-жа де Грассен.

— Но сегодня мы все в сборе, можно играть за двумя столами…

— Раз сегодня день рождения Евгении, играйте все вместе в лото, — сказал папаша Гранде, — в нем примут участие и эти двое детей.

Бывший бочар, никогда не игравший ни в какие игры, указал на дочь и на Адольфа.

— Ну, расставляй столы, Нанета.

— Мы вам поможем, мадемуазель Нанета, — весело сказала г-жа де Грассен, от всей души радуясь, что доставила радость Евгении.

— Никогда в жизни не была я так довольна, — сказала ей наследница. — Нигде не видывала я такой прелести.

— Это Адольф привез из Парижа, сам выбрал, — шепнула ей на ухо г-жа де Грассен.

— Так, так, продолжай свое дело, интриганка проклятая! — ворчал про себя председатель. — Вот будет когда-нибудь у тебя или у супруга твоего судебное дело, так вряд ли оно удачно для вас повернется.

Нотариус сидел в углу и, со спокойным видом посматривая на аббата, думал:

«Пускай себе де Грассены хлопочут, — мое состояние вместе с состоянием брата и племянника доходит до миллиона ста тысяч франков. У де Грассенов самое большее — половина этого, да еще у них дочь. Пускай дарят что им угодно! И наследница и подарки — все будет наше».

В половине девятого были поставлены два стола. Хорошенькой г-же де Грассен удалось посадить сына возле Евгении. Действующие лица этой сцены, чрезвычайно занимательной, хотя и обыденной на первый взгляд, запаслись пестрыми карточками с рядами цифр и, закрывая их марками из синего стекла, как будто слушали шутки старого нотариуса, сопровождавшего каждое выходившее число каким-нибудь замечанием, а на самом деле все думали о миллионах г-на Гранде. Старый бочар кичливо поглядывал на розовые перья и свежий наряд г-жи де Грассен, на воинственную физиономию банкира, на Адольфа, на председателя, аббата, нотариуса и говорил себе:

«Они здесь ради моих денег. Они приходят сюда скучать ради моей дочки. Ха-ха! Моя дочь не достанется ни тем, ни другим, и все эти господа — только крючки на моей удочке».

Это семейное празднество в старом сером зале, тускло освещенном двумя свечами; этот смех под шум самопрялки Нанеты-громадины, искренний только у Евгении да у ее матери; эта мелочность при таких огромных доходах; эта девушка, напоминающая птиц — жертв высокой цены, по какой они идут, неведомо для себя, опутанная и связанная изъявлениями дружбы, которую она мнила искренней, — все содействовало тому, чтобы сделать эту сцену грустно-комической. Впрочем, не была ли она сценой обычной во все времена и для всех стран, только сведенной к простейшему выражению?

Фигура старого Гранде, пользовавшегося с огромной выгодой для себя мнимой привязанностью двух семей, господствовала в этой драме и вскрывала ее смысл. Не был ли он воплощением единственного божества, в которое верит современный мир, олицетворением могущества денег? Нежные человеческие чувства занимали здесь только второстепенное место в жизни; ими одушевлялись три чистых сердца: Нанеты, Евгении и ее матери. Зато сколько неведения в их простодушии! Евгения с матерью понятия не имели о богатстве Гранде; они судили о житейских делах по своим смутным представлениям о них; деньги они не презирали и не почитали, привыкнув обходиться без них. Чувства их, неведомо для них подавленные, но живучие, составлявшие тайную основу их существования, делали их любопытным исключением среди этих людей, жизнь которых была ограничена чисто материальными интересами. Страшный удел человека! Всякое счастье исходит от неведения. В ту минуту, когда г-жа Гранде выиграла «котел» в шестнадцать су, самый крупный, какой когда-либо выпадал в этом зале, и когда Нанета-громадина смеялась от радости, глядя, как ее хозяйка прячет в карман эту большую сумму, у подъезда раздался стук молотка, и с такой силой, что женщины привскочили на стульях.

— Сомюрцы так не стучатся, — сказал нотариус.

— Можно ли так колотить? — сказала Нанета. — Что они, дверь, что ли, хотят выломать?