Евангелия и второе поколение христианства - [52]

Делает честь философии и христианству, что, как при Домициане, так и при Нероне, их преследовали вместе. Как выражается Тертуллиан, то, что осуждали эти чудовища, несомненно, было чем-нибудь прекрасным. Правительство достигает предела злобы, когда не дозволяет существовать добру даже в его наиболее уступчивой форме. С тех пор название философ стало включать в себя аскетические привычки, особый образ жизни и плащ. Этот род светских монахов своим отречением выражал протест против мирского тщеславия и в течение первого века был главным врагом цезаризма. Философия, скажем это к ее чести, не легко принимает участие в низости человеческой и в печальных последствиях, вносимых в политический мир этой низостью. Наследники либерального духа Греции, стоики римской эпохи мечтали о добродетельной демократии во времена, допускавшие только тиранию. Политики, по принципу державшиеся в рамках возможного, конечно, питали большую антипатию к подобным взглядам. Уже Тиберий чувствовал отвращение к философам. Нерон (в 66 г.) прогнал этих докучливых людей, присутствие которых служило для него постоянным укором. Веспасиан (в 74 г.) поступил так же, но по гораздо более серьезным мотивам. Его молодую династию постоянно подкапывал республиканский дух, которого придерживались стоики, и он, только в виду самозащиты принял меры против своих смертельных врагов.

Домициану для преследования мудрецов достаточно было кипевшей в нем злости. Он с ранних пор чувствовал ненависть к писателям; всякая мысль подразумевала приговор над его преступлениями, над его посредственностью. В последнее время он не мог этого вынести. Декрет сената изгнал философов из Рима и из Италии. Эпиктет, Дион, Златоуст и Артемидор уехали. Мужественная Сульпиция осмелилась поднять голос в защиту изгнанных и обратилась к Домициану с пророческими угрозами. Плиний Младший просто чудом избег казни, которой он должен был бы подвергнуться за свои достоинства и за свою добродетель. Пьеса Октавия, написанная в то время, выражала страшное негодование и отчаяние:

"Urbe est nostra mitior Aulis

Et Tamorum barbara tellus:

Hospitis illic caede litatur

Numen superum; civis gaudet

Roma cruore".

Неудивительно, что на евреях и христианах отразились эти ужасные неистовства. Одно обстоятельство делало войну неизбежной: Домициан, подражая безумию Калигулы, хотел, чтобы ему воздавали божеские почести. Дорога, ведущая в Капитолий, была запружена стадами скота, который гнали для принесения в жертву перед статуей Домициана; заголовок писем его канцелярии начинался словами: Dominus et Dew noster. Нужно прочесть чудовищное предисловие, помещенное одним из лучших умов того времени, Квинтилианом, в начале одного из его сочинений на другой день после того, как Домициан поручил ему воспитание усыновленных им детей, сыновей Флавия Клеменса: "...Теперь это показало бы непонимание божественной оценки, если бы я оказался ниже своей обязанности. Какое надо приложить старание к выработке нравов, которые должны получить одобрение наиболее святого из цензоров! Какое усердие я должен прилагать в занятиях, дабы не обмануть ожидания великого властителя своим красноречием, как и всем прочим! Никто не удивляется тому, что поэты, призвав муз в начале своей работы, повторяют свой призыв, приближаясь к труднейшим местам своих произведений... Пусть также простят мой призыв о помощи, обращенный ко всем богам и прежде всего в тому который более всех других божеств оказал милости нашему делу изучения. Пусть он вдохнет в меня гений которого требуют от меня обязанности, возложенные им на меня; пусть он присутствует при мне беспрерывно; пусть он сделает меня тем, чем предполагал".

Вот тон, взятый человеком "благочестивым", согласно понятиям того времени. Домициан, подобно всем лицемерным властителям, показывал себя строгим охранителем древних культов. Слово impietas, особенно начиная с его царствования, имело политический смысл, являясь синонимом оскорбления величества. Религиозное равнодушие и тирания дошли до того, что только император оказывался единственным из богов, величие которого внушало страх. Любовь к императору означало благочестие; подозрение в оппозиции или только равнодушие равнялось обвинению в нечестии. В то время не думали, что слово от этого потеряло свой религиозный смысл. Любовь к императору включала почтительное признание священной риторики, которую ни один здравый ум не мог принять бы всерьез. Считался революционером тот, кто не преклонялся перед этими нелепостями, которые превратились в государственную рутину, а революционер - нечестивец. Империя превращалась в правоверие, в официальное учение, как в Китае. Признание всего, что желательно императору, с преданностью, несколько похожей на ту, которую англичане выражают по отношению к своему государю и установленной церкви, вот что называлось religio, и доставляло название pius.

При подобном употреблении слов и настроении ума, монотеизм евреев и христиан должен был представляться высшим нечестием. Религия христиан и евреев имела высшего Бога, поклонение которому как бы похищалось от языческого Бога. Почитать Бога означало создавать соперника императору; почитать не тех богов, которым покровительствовал император, являлось еще большим оскорблением. Христиане или, вернее, благочестивые евреи считали своей обязанностью выказать более или менее заметный знак протеста, проходя мимо храмов; во всяком случае они не посылали воздушных поцелуев священным зданиям, проходя мимо них, как то делали благочестивые язычники. Христианство, по своему космополитизму и революционному принципу, было "врагом богов, императоров, законов, обычаев и всей природы". Впоследствии лучшие императоры не умели разобраться в этом софизме и, не сознавая и даже не желая, делались гонителями. Благодаря своему узкому злому уму, Домициан начал гонения с педантизмом и некоторого рода сладострастием.