Евангелия и второе поколение христианства - [31]

Во время этого разумного и умеренного правления христиане жили в мире. Церковь не вспоминала Тита как преследователя. Одно событие, произошедшее в его правление, произвело особенно сильное впечатление: это извержение Везувия. В 79 году произошло событие, может быть, самое поразительное во всей вулканической истории земли. Весь мир был взволнован. С тех пор, как человечество себя помнило, оно не было свидетелем ничего подобного. Древний кратер, потухший с незапамятных времен, возобновил свое действие с беспримерной силой. Мы видели, как с 68 года христианская фантазия была поглощена идеей вулканических феноменов, следы чего мы видим в Апокалипсисе. Событие 79 года также прославленное иудео-христианскими ясновидящими, вызвало возрождение апокалипсического духа. Особенно иудействующие секты смотрели на погибель итальянских городов, как на наказание за разрушение Иерусалима. Бич Божий, постоянно тяготевший над человечеством, до известной степени оправдывал подобные фантазии. Необычайный ужас был произведен этими событиями. Половина всех страниц, оставшихся после Диона Кассия, заняты подобными предсказаниями. В 80 году в Риме разразился пожар, которого не испытывали после пожара 64 года. Он продолжался три дня и три ночи; сгорел весь округ Капитолия и Пантеона. Страшный мор внес опустошение в человеческий мир того времени; его считали наиболее ужасной эпидемией из всех, когда-нибудь появлявшихся. Землетрясения свирепствовали повсюду, и господствовал голод.

Выдержит ли Тит до конца свое обещание быть добрым? Вот чем интересовались. Многие указывали на трудность сохранить роль "услады человеческого рода", утверждали, что новый цезарь последует примеру Тиверия, Калигулы, Нерона и, начав хорошо, окончит очень скверно. Действительно, надо было иметь пресыщенную душу разочарованного во всем философа, как Антонин и Марк Аврелий, чтобы не поддаться искушениям неограниченной власти. Характер Тита был редкого свойства, его попытка править при помощи доброты, его благородные иллюзии насчет человечества его времени имели в себе нечто либеральное и трогательное; его нравственность не была устойчива, она была добровольная. Он сдерживал свое тщеславие, старался придать своей жизни чисто объективные цели. Но философский и добродетельный темперамент имеет большую цену, чем преднамеренная добродетель. Темперамент не меняется, а намерение изменяется. Следовательно, имеем право предполагать, что доброта Тита только последствие остановки развития; и можем поставить вопрос, не изменился ли бы он через несколько лет, подобно Домициану.

Но это только ретроспективные предположения. Смерть избавила Тита от испытания, которое продолжаясь слишком долго, могло оказаться фатальным для него. Его здоровье видимо разрушалось. Он постоянно плакал, как будто достигнув, несмотря на все препятствия, первого места в мире, он убедился в суетности всего. Однажды, по окончании церемонии открытия Колизея, он разразился плачем на глазах народа. Во время своего последнего путешествия, направляясь в Риету, он был охвачен тоской. Заметили, как он, отдернув занавеску носилок, взглянув на небо и поклялся, что не заслужил смерти. Может быть, это происходило вследствие упадка сил и нервности, вызванных выполнением взятой на себя роли; распущенная жизнь, которую он вел прежде, чем стал императором, дает повод думать так. Может быть, это были порывы протеста благородной души против судьбы, совершенно понятные в подобные времена. По натуре он был любящим и сентиментальным человеком. Ужасная злоба брата убивала его. Тит ясно видел, что если он не примет мир, Домициан предупредит его. Мечтать о том, чтобы, получив империю, заставить себя обожать, видеть осуществление своей мечты и убедиться в ее тщетности, понять, что в политике доброта - ошибка и видеть перед собой зло, восставшее под видом чудовища, говорящего: "Убей меня, или я тебя убью!" - какое тяжелое испытание для доброго сердца! Тит не обладал ни жестокостью Тиверия, ни безропотностью Марка Аврелия. Прибавим к этому, что его гигиенический режим был из самых худших. Во всякое время и в особенности в своем доме в Риете, где вода была очень холодная, Тит ежедневно принимал ванны, способные убить самого крепкого человека. Все это, конечно, устраняет необходимость прибегать к предположению об отравлении для выяснения его преждевременной смерти. Домициан не братоубийца в настоящем значении слова; но он им был проявлением своей ненависти, зависти и ничем не прикрытыми стремлениями. Его поведение с самой смерти отца было поведением непрерывного заговорщика. Тит еще не совсем расстался с жизнью, когда Домициан уже приказал всем бросить его и, вскочив на лошадь, торопливо поскакал в лагерь преторианцев.

Весь мир был в трауре, но Израиль торжествовал. Эта смерть, не объясненная истощением и философской меланхолией, не была ли явным правосудием небес над разрушителем храма, над самым преступным человеком в мире. Раввинская легенда, приняв, как всегда, ребяческий оборот, имела в себе некоторую долю правды. "Злодей Тит", уверяли агадисты, умер в страшных мучениях, так как к нему в мозг попала муха. Постоянно доверявшие общественным слухам, евреи и христиане того времени верили в братоубийство. По их мнению, жестокий Домициан, убийца Климента, гонитель святых, был убийцей брата; этот факт, как и отцеубийство Нерона, послужил, как мы увидим далее, основой для новых символических откровений.