Евангелие зимы - [69]

Густо валил снег, окутывая белым покрывалом газоны, рощи, крыши домов. Непроницаемый свод небес над деревьями казался мертвым и гнетущим. Я медленно шагал по дворам, слушая, как скрипит свежий снег под ногами. Каждый шаг сопровождался неистовым скрежетом, и я то и дело оглядывался, не идут ли за мной. Я не останавливался, чтобы перевести дух, и шел, глядя, как дыхание слабым облачком вылетает изо рта. Белая пелена снега и не думала редеть. Дойдя до Стоунбрукского поля для гольфа, я выбрал кружной путь, лишь бы не идти мимо моста – я не мог на него смотреть. У четвертой лунки я заметил темный силуэт какого-то зверя, пересекавшего пустынную дорогу через побелевшую песчаную ловушку. Животное остановилось и некоторое время смотрело на меня, прежде чем продолжить путь.

Я бродил целый день, прежде чем наконец пошел в район, где жил Марк. Свернув на нужную улицу, я посмотрел на его дом. Двор был пуст, все окна темные. Кровь частыми болезненными толчками пульсировала в запястьях и в ямке у основания шеи – я ничего не мог с этим поделать. Я стоял на улице, и снег покрывал мое лицо белой маской, пощипывающей, когда он таял. Собравшись с духом, я позвонил в дверь. Никто не ответил. Я нажимал кнопку снова и снова, но никто не подходил. Я обошел дом и остановился у боковой двери, где в Сочельник я помогал Марку в прихожей. Я заглянул внутрь. Ботинки и сапоги аккуратным рядом стояли под скамьей. Через окно на заднем фасаде была видна кухня. Над плитой горела бледная лампочка – единственный огонек в доме, да приглушенное бело-голубое свечение испускала кулинарная станция. Все было нечеловечески чистым, без единого пятнышка.

– Мне очень жаль, – сказал я пустому дому.

Где-то во дворах тягучим баритоном лаяла собака. Лай разносился по округе, постепенно затихая. Звук, летя в ночи, в конце концов затихнет и исчезнет, как исчезает все, уходя в небытие. Я ударил по стене дома и пнул дверь.

– Ну пожалуйста, – говорил я. – Я здесь. Я уже здесь!

Сквозь метель огни вдалеке расплывались. За неосвещенным двором Ковольски начинался уже совершенно непроглядный мрак, будто вокруг не осталось ни души. Похожее чувство одиночества я испытывал, когда отец Грег впервые позвал меня в темноту тесного подвала, как, должно быть, звал и Марка, и Джеймса, и остальных – целую армию мальчишек, медленно плетущихся за ним в подвал, желая верить. Разве со временем мы не стали на одно лицо? Каждый был лишь очередным серым, холодным, дрожащим телом, которое можно терроризировать словами «любовь», «безопасность» и «вера». Надо кому-то об этом рассказать. Надо рассказать все с начала до конца. Марк имел право первым услышать мою историю, но я не мог больше ждать и побежал к дому Джози.

У начала подъездной аллеи стояло облепленное снегом дерево, на коре которого я когда-то увидел наше с Джози отражение. Я протянул руку к снежному наносу и оставил отпечаток руки. К утру отпечаток покроется ледяной коркой, оставшись признаком и утверждением жизни, как наскальные рисунки.

Мать и отец Джози были приглашены на ту самую коктейльную вечеринку, на которую уехала и моя мать. Меня беспокоило только, как бы меня не увидела Руби. Но она не увидела. Я обошел дом. Джози за кухонным столом делала уроки. Тихий стук в стекло ее напугал; сперва я подумал, она позовет Руби, но Джози справилась с собой и, узнав меня, указала на кухонную дверь.

Открыв, она обхватила себя руками. На ней были те же самые спортивные брюки, как в нашу последнюю встречу, в глазах стояла все та же тревога.

– Прости, – сказал я ей. – Ты права, мне нужна помощь. Мне нужна твоя помощь.

Больше я ничего не добавил – не смог. У меня задрожал подбородок, поэтому я отвернулся и уставился на двор и дом у бассейна выше по склону. Все вокруг расплывалось от слез. Джози вышла на холод и обняла меня – и больше ничего не понадобилось. Как могло быть, чтобы настолько простой жест вернул мне уверенность в себе, о существовании которой я и не подозревал, и придал смелости произнести: «Я сейчас расскажу то, что больно и тяжело слушать»? Все-таки что же, получается, нас окрыляет?

Джози стряхнула снег с моих плеч и спины и тайком провела меня наверх, в свою комнату. У нее у окна тоже стояло кресло, куда Джози меня усадила, пока бегала вниз прибрать. «Верь мне», – сказал я ей в прошлый раз. Тогда я этого хотел, но теперь язык не поворачивался повторить. Ведь это говорил отец Грег: «Любовь, любовь, любовь, верь мне, Эйден, верь мне, это любовь, любовь, любовь». Это во мне уже выгорело. Джози права, мне ничего не оставалось, как рассказать ей всю правду.

Вернувшись, она закрыла дверь и нажала кнопочку замка.

– Я пожелала Руби спокойной ночи, – сказала она, – так что родители не станут подниматься, когда вернутся. Но все равно придется говорить тихо, вдруг Руби пройдет по коридору.

– Да, конечно, – откликнулся я. – Мне очень нужно поговорить.

Она обняла меня – не как любовница, а так, как всех нас надо обнимать хоть раз в жизни, показывая, что мы не одни. Отпущение грехов человеком.

От близости к Джози во мне рождалась сила, и наконец я начал. Я сидел рядом с ней на кровати, борясь с дрожью и дурнотой, но крепился, слыша ее голос – успокаивающий, поддерживающий. Она задавала вопросы, но от ее вопросов не становилось больно, они помогали вытащить на поверхность то, что я должен был сказать. Джози держала меня за руку, пока я не рассказал ей все.