Евангелие зимы - [2]

В кухне Елена на повышенных тонах общалась с приглашенной обслугой, с содроганием оглядывая устроенный ими бардак, но, увидев меня, сразу подошла. На ней была блузка с белым воротничком, которую Елена всегда надевала, когда мать закатывала вечеринки. Волосы были стянуты в тугой узел. Нагнувшись, чтобы обнять ее, я постарался не помять каскад мелких оборок вдоль застежки.

– Будешь веселиться? – спросила Елена по-испански.

– Нет.

Она поправила мне воротник.

– Тебе нужно больше думать о себе.

– Для этого есть ты, – ответил я.

– Ах, m’ijo[1], перестань, – проворчала она.

Конечно, при родителях Елена никогда не называла меня сынком, и при них мы не говорили по-испански. Я упражнялся в испанском, когда мы оставались в доме одни, и теперь, после проведенного с Еленой времени, изъясняюсь по-испански почти бегло.

Она поцеловала кончики пальцев и коснулась или моего лица. Глаза ее превратились в щелочки – яблочки щек приподнялись в улыбке.

– Пожалуйста, будь благоразумным.

– Посмотри на меня, – сказал я, указывая на пиджак и галстук, которые выбрала мать. – Я готов играть свою роль. – Елена смотрела, как обслуга возится со встроенными одна под другой духовками. Я тронул ее за руку: – Нельзя ли все же переждать в твоей квартире? Нашего отсутствия даже не заметят. Видишь, сколько народу она наняла? Мы ей не нужны.

Елена пристально посмотрела на меня.

– Что с тобой? Что у тебя с глазами?

– Ничего.

Глаза у меня, конечно, покраснели, но Елена, как обычно, лишь покачала головой и больше не спрашивала. Она обняла меня, потом отступила и коснулась ладонями моих щек.

– Пожалуйста, помоги сегодня своей матери. Сделай это для нее. – Она поцеловала меня и снова крепко обняла, как часто делала.

Я и дольше простоял бы в ее объятиях, но тут официант смахнул со стола тарелку. Она разбилась, осколки разлетелись по кухонному полу. Елена резко обернулась.

– Ай, диос мио. – Она обожгла официанта гневным взглядом. – Ну конечно, чужое добро… – И прошла в чулан за щеткой.

С чувством долга, повисшим камнем на моей шее, я отправился искать мать. Ее голос доносился из гостиной.

– Совиньона нет! – бранилась она с призраком, видимым ей одной. Покрой темно-красного вечернего платья открывал почти всю ее спину. – Шардоне и совиньон! И совиньон! Я говорила Елене – и, и, и! У нас не ужин в пользу бедных, мы отмечаем Рождество! Выбор меню – показатель элегантности! – У матери был талант прицепиться к спущенной петле и приравнять бесценный ковер к массе перепутанных ниток. Вина в доме больше, чем гости способны выпить, даже если очень постараются; хватит и официантам, которые, как всегда на вечеринках, не дадут пропасть открытым бутылкам и под утро нетвердой походкой расползутся по своим фургонам.

– Она заказала, – возразил я. – Я видел, как бармен ставил вино в холодильник.

– Что ты там жмешься за мебелью? – спросила мать. – Ты же вроде собирался мне помогать!

– Кто жмется? Я здесь. И вовсе не обязательно вечно ее обвинять.

– А-а, ты у нас адвокат, как обычно! Святая Елена!

Мать размеренно задышала через нос, считая про себя. Этому так называемому черепашьему дыханию ее обучали на йоге, тай-чи, пилатесе, растяжке-вытяжке души, или что там у нее на повестке дня.

– Ладно, – сказала она новым, мажорным тоном. – Давай-ка улыбнись, все-таки у нас праздник. Ты будешь встречать гостей.

– Я и так улыбаюсь.

– Расслабься. – Мать уперла руку в бок. – Держись развязнее, как отец, не будь букой. У нас сегодня будут только друзья, Эйден.

Не помню, чтобы на прошлое Рождество Донован-старший склабился, как политик.

– Я не он, – произнес я.

– Не он, – негромко согласилась мать, – но ты притворись. – Взглянув через окно на двор, она вздохнула: – Пожалуйста.

Мне очень хотелось притвориться. Ради нее.

На подоконниках и журнальных столиках трепетали огоньки свечей, а в очаге, потрескивая и рассыпая искры, горели толстые поленья. В свете живого огня светлая мебель и стены цвета слоновой кости приобрели оранжевый оттенок. Когда мать снова повернулась ко мне, я дал ей то, чего она хотела.

– С Рождеством, – сказал я.

– Ну вот! Так-то лучше. Вот что все хотят видеть.

– Да будет праздник.

Мать торжествующе улыбнулась.

В дверь позвонили. Мать пригладила платье на талии и часто заморгала. Пора. Один из приглашенных официантов поправил галстук-бабочку и открыл входную дверь. Я спохватился, что стою с руками в карманах – надо бы их вынуть, – но это оказалась всего лишь Синди, одна из близких маминых подруг. Мать выплыла в фойе, как на сцену – словно и не было этих двадцати лет. Они сразу направились к бару, и Синди, едва получив бокал, высоко подняла руку.

– За новую великолепную вечеринку Гвен! – произнесла она. – И пусть Джек со своей бельгийской шлюхой катятся к чертям!

Они выросли в одном городе, но познакомились, только воцарившись в коннектикутском высшем обществе. Синди была еще миниатюрнее матери, зато с широченной, от уха до уха, улыбкой. Я иногда встречал ее семью в церкви Драгоценнейшей Крови Христовой, а ее сын Джеймс учился в нашей частной школе, гордо именовавшейся Коннектикутской академией, на два класса младше меня. Единственный способ вести счет маминым подругам – приписать их к разным социальным кружкам. Когда кружков накапливалось достаточно, я начинал помнить лица и какие-то факты биографии, вроде статистики на обороте карточек бейсболистов. Вместо очков или пропущенных ранов здесь значились категории «личное имущество», «благотворительная деятельность» и «число посещений вечеринок Донован», что в случае Синди равнялось ста процентам.