Евангелие от Лукавого - [6]

Всякого было за два года. Ивана Слепнева забрали в тот же вечер. Под зиму немцы отняли валенки и тёплые вещи. Обувались в чуни, кутались на морозах во что поплоше. Соли не было, спичек, угля. Картошку прятали прикрывали в ямах соломой, засыпали землёй, заваливали чем можно. С весны начался тиф, и немцы стали с опаской ходить по домам. Летом 42-го года мальчишка Дарьи Гусаровой (полсела было Гусаровых) смастерил из гильзы зажигалку и прокрался к складу, к канистрам, чтобы налить бензина. Налил, да не заметил, что облился сам. Попробовать зажигалку решил тут же. Чиркнул - у него вспыхнули руки. Он заколотил ими о землю - пламя змейкой перебежало на канистры, на стоявшие рядом бочки с горючим. От взрыва занялся сарай с боеприпасами (его нельзя было тушить - рвались пули), сгорела комендатура и несколько соседних дворов. Офицер и Котельников расположились у Егорова. - Не волнуйся. Скоро его на фронт поверстают, помещичка, - подмигнул, въезжая, Котельников. У Егорова от тифа умерли жена и ребёнок. Он сильно сдал, пил каждодневно. Жену он не любил, но очень жалел дочь Надюшку - весёлую кроху-былиночку. Бывало - она выходила посередь улицы и выпевала, притопывая: "Пла-ато-очек мой, василё-ёвенький!" - душа со смеху тряслась. А болгарин-шофёр, который был переводчиком у Котельникова, вздыхал: - И зачем нам эта война, Трофим?! Живут у вас все бедно, а у меня четыре гектара и сад. Руки по работе истосковались. - Чего ж ты приперся сюда? - грубил Егоров, но болгарин не обижался. Угрызений совести Егоров давно не испытывал. Помогал ловить лётчиков, выпрыгнувших со сбитого над селом советского самолёта, и был даже доволен, что не было вокруг лесов и прятаться им было негде - поиски не затянулись надолго. А ещё - затлело у него гадкое, неотвязное влечение к Лидке Слепневой. Из вчерашней девчонки-подростка превратилась она в девку на загляденье, сколько не прячь под обносками красоту. Егоров старательно давил свою страсть, но не мог от неё избавиться. - Что... что ты маешься, друг заветный? - подначивал его Котельников. - Мы с тобой до веку - страннички, перекати поле. Нынче мы на белом коне, так хватай куски, которые послаще. Давай позовём её, разложим на лавке - и ты сам поймешь, что ничего в ней особенного нет. А изведёшь себя до горячки я тебя собственноручно - мордой суну в помойную яму и утоплю. Котельников был отвратителен Егорову. Внешностью он ничем не выделялся: столкнёшься с таким в толпе, и через минуту забудешь: бухгалтер из захолустной конторы. Но за неприметностью прятались проницательность и ум. Сущность человека он улавливал с чутьём звериным. И словом с ним не перемолвишься, а он уж догадался, как себя с тобой повести. Умел представляться с неожиданной стороны - сбивал этим с толку и тогда брал с тебя, что ему нужно. Наверное, он одинаково презирал и немцев, и русских. Вообще, относился к людям, как относится к животным недоросль, любящий их помучить: то он увлеченно играет с кошкой, ласкает её, а то - вешает, потому что это тоже забавно.

Ещё упрямо держались холода. В серые, сырые утра воздух тяжелел, как стекло, по низинам - клочьями - стелился туман, серебря росой пожухлые волосья прошлогодней травы. Егоров - верхом - возвращался из Билибина, и поблизости от Никольского повстречал Лидку. Она тащила несколько жердин - поднять кренившуюся ограду. Некоторое время Егоров держался на шаг позади - Лидка не оборачивалась и не здоровалась с ним. - Эвон, девка, ветром тебя шатает! Давай подмогу, - Егоров соскочил с седла. Лидка бросила жерди, схватила одну - побелевшими худыми пальцами. - Попробуй - вмажу. "Вот сейчас! Вот сейчас! Моя!" - За что же ты так? - переменился Егоров в голосе, - и тут же бросился на неё, не позволив ей замахнуться - и коротко ударил в лицо. Она упала на раскисшую весеннюю колею - он торопливо навалился на неё своим потно пропахшим телом, заламывая ей руки, вздёргивая обмокший подол юбки - и вдруг понял, что ничего не может. Не было ничего, кроме безмерной усталости. Егоров встал, отряхиваясь; подобрал шапку. Лидка давила в груди немые рыдания, и сидя - судорожно старалась прикрыть заголённые молочно-белые ноги. Егоров взялся за поводья. - Ты и заикаться, Лидуха, не смей! Молчи! Власть пока моя - и матерь твою, и Плешкову порешу - если что. - Дотерплю... До наших дотерплю, сука! - Вон как? Ну, тогда не раскаиваюсь я, что братца твоего сдал. Жалею, что не повесили его сразу. - Ваня за меня и рассчитается. - Эва! его и на свете-то давно нет, - Егоров встронул коня шагом. Помалкивай, Лидка, а лучше - не попадайся мне вовсе, не то сверну я тебе шею, как курёнку. Ни с того ни с сего завертелась у него в голове похабная частушка, сочинённая о нем до войны озорной, колкой бабой Дашкой Гусаровой: "Я - на гору, я - под гору, Глядь - бежит за мной Егоров. Чего бегаешь зимой С незастёгнутой мотнёй?" "Ведь так страшно - умирать, - подумал Егоров. - И почему только судьба не подарила мне возможности сохранить и жизнь свою, и честь, как бесчисленному множеству других людей? Зачем, зачем она заставила меня выбирать? Смешно и бессмысленно". Искать ответа на эти вопросы было слишком больно, и он успокоил себя тем, что, конечно же, искупит вину, выкрутится, что "они" поймут, оценят ту пользу, которую принёс он не немцам, а своим же сельчанам - и оставят его жить.